Здравствуйте, дорогие друзья! Очень приятно вас видеть.
Единственное, что я вижу в зале профессоров и даже доцентов или, наоборот, доцентов и даже профессоров, а часть лекции моей будет посвящена каким-то простым вещам, потому что ориентация была на такого широкого слушателя, который, вообще, может быть к культуре индифферентен.
И, конечно, я ни в коем случае не буду вас агитировать за культуру. Можно было бы обо мне подумать, что я буду говорить, что культура- это хорошо, а ее отсутствие — плохо, и что надо прилагать усилия, чтобы быть, наконец, культурным и бескультурье искоренять. Такого рода мысли мне далеки. Я скорее буду подвергать культуру критике, буду пытаться ее разоблачать. Скорее склоняюсь к такому левацкому, бунтарскому духу, чем к тому, чтобы ее, наоборот, пропагандировать, хотя и так мы знаем, что она должна быть.
Критика культуры лучше всего может быть видна на примере разных современных процессов, связанных с глобализацией, когда локальное терпит ущерб. И законны, конечно, разговоры о том, что локальное из-за глобального теперь как-то перестает играть свою старую роль, оно вот-вот погибнет, там сокращается количество языков, на которых говорят люди. Они утрачивают свои старые привычки, имеют одни и те же потребительские предпочтения, жизненные ориентации и прочее, происходит распространение таких общих стандартов, и мы утрачиваем разнообразие и что-то еще, и что-то еще. Кто-то видит в этом результаты даже каких-то умышленных действий, таких вот глобализаторов агрессивных. Мне кажется, что за этим стоит определенная социальная логика, и я пытаюсь как раз ее и раскрыть.
Ну вот сначала некоторые определение культуры. Доценты и профессора могут не смотреть. Какие-то стандартные вещи, связанные и с историей, и с тем, как это понималось.
Первым Цицерон употребил, считается, потому что это вот агрикультуры- возделывание земли, а он метафорически перенес это на возделывание человеческой души. Ну, вот, если мы о себе заботимся, то мы душу нашу совершенствуем. А совершенствуем мы ее, привнося в нее знания, практикуя ее в моральном отношении и в эстетическом. Получается тогда у нас развитый человек. Если мы этого не делаем, то не развитый. Тут воспитательные вещи.
«Возделывание человека»- это, вообще, любимая античная тема. Этому посвящена вся древнегреческая пайдейя, а потом и римская система воспитания. Но это связано, конечно, с тем, чтобы формировать правильного члена гражданского сообщества, который бы разделял его ценности и был готов в любой момент отдать за эти ценности свою жизнь- как бы самое большое- и все, что поменьше у него есть, тоже был бы готов отдать.
Тут перескакиваю. Слово «культура» потом долго не употреблялось или употреблялось случайно, не систематически. Конечно, саму цицероновскую метафору употребляли, ну вот с Пуфендорфа начинается уже некое обобщение, он противопоставляет мир культуры миру природы. Хотя он сам не был большим философом, он, скорее, был юристом, но вот ему эта мысль пришла в голову, он увидел, что есть система отношений, которая от природы не зависит, и они особые.
Дальше начинается такой просвещенческий и романтический тренды, причем, просвещенческий — вот он, допустим, дан у Канта, хотя в нем предвосхищается кое-что романтическое, а вот уже у Гердера и дальше, у других авторов, мы можем проследить, конечно, вот это романтическое движение.
Если мы посмотрим Канта, то культура- это состояние, в котором человек обретает свободу. Значит, для Канта всякие гражданские усовершенствования человеческого общества, построение всемирного человеческого общества, в котором граждане, люди бы имели там права, могли реализовывать себя так, как они считают нужным. Это все еще продолжение природных закономерностей, цепи цивилизационные. Это все еще пока не то пространство, которое он сам себе создает. А вот дальше, когда природа выполнила свой долг в отношении человек и дала ему должные инструменты жизни, причем, такой полноценной жизни в сообществе, он тут может, наконец, поставить себе уже какие-то масштабные задачи и во всемирном человечестве начать их реализовывать, пользуясь своей полной свободой. Значит, вот его, кантовская свобода, такая двузначная. С одной стороны, это свобода от всего того, что традиционная философия связывает с печальными влияниями телесных аффектов на нас, но это начинается от Платона, что все в нас плохое происходит от тела, которое вечно нас сбивает с толку.
С другой стороны, эта свобода должна проистекать еще из стремления к моральному совершенству, которое, со своей стороны, у того же Канта задано стремлением к эстетическому совершенству. Тоже старое платоновское движение, что стремление к прекрасному в эстетическом смысле, мы поднимаемся, конечно, и к морали.
Гердеровское определение, оно немножко другое. Ну вот тут мы тоже видим- оно такое более историческое, и тут сказано, что культура - не только набор всяких знаний и умений, но это еще и просвещение человека. То есть формирование какой-то конкретной традиции в рамках какой-то формы человеческого счастья и образа жизни.
Ну вот исторически - у него «Философия истории», большой том, там он описывает разные народы, и вот эти сравнительные характеристики наводят его на мысль о том, что люди формируют разные способы жизни, в разных местах, каждый там под свои условия, он очень много пишет о природных условиях, которые влияют на человека, на те или иные конкретные формы выживания цивилизации. А вот передача конкретных навыков, конечно, это через подражание и упражнения. Тоже не его идея подражания, упражнения, это известно, это от Аристотеля и от древнегреческой традиции, искусство как мимесис- подражание. Поэтому он вот здесь вот употребляет его в историческом смысле. В конкретных обстоятельствах мы реализуем ту или иную способность.
Пройду большой период. Перейдем сразу к Шпенглеру и Альфреду Веберу. Это не Макс, а это его брат. Это люди, которые противопоставляют культуру цивилизации. Это такая модная, хорошо известная дифференциация о культуре цивилизации. Тут идея такая: осознавая некие ценности, связанные с тем, как надо организовать свою жизнь, что в ней главное, к чему она должна устремляться, люди формируют некие системы отношений. Сформировав их, они их воплощают в социальные институты. Совокупность социальных институтов- это уже цивилизация, а когда ты переживаешь некие отношения - это культура. Вот, например, если мы начали с вами учиться, потому что нам хочется приобретать новые знания, и мы частным образом, не систематически, хотя и постоянно, учимся, передаем друг другу какие-то знания, и при этом еще готовы нести некоторые издержки, и мы все этим озабочены, положим, это как Древняя Греция седьмого, шестого, пятого, четвертого веков- все страшно учатся, потому что знания в большом престиже, то здесь это не систематизировано, частные лица взаимодействуют между собой.
А в какой-то момент потом вдруг появляется Министерство образования, стандартный учебный план, ну и все такое. Все эти вещи- уже социальные институты. В ослабленной форме сам институт- это просто устоявшиеся формы отношений, скажем, «ученик-учитель». Можно сказать, что образование, когда вдруг стало понятно, что это определенные социальные роли, начало формироваться в виде института. Но очень важен момент поддержки. Если эти институционализированные формы поддерживаются, скажем, государством, тогда этот институт уже полноценный такой, когда люди приходят и уходят, и независимо, фактически, от их воли или очень слабо зависимо, отношения с институтом воспроизводятся.
И говорит Шпенглер, что цивилизация- это такая окостеневшая культура, когда все ценностные ориентации, отношения, связанные с ценностями и ими предопределенные, воплощены теперь в такие вот косные структуры. Внутри этих косных структур люди входят в отношения, утрачивают со временем- цивилизация стареет- первоначальный смысл, забывают о нем и переходят к имитации имеющихся отношений или к их воспроизводству, не понимая, что за ними стоит. В финале цивилизация выгорает, и, когда происходит внешний какой-то удар, толчок, она разваливается. Ну там иллюстраций у Шпенглера много. Вот, говорит, и древние римляне, все у них был неплохо, пока они гражданственность на себе ощущали. А как гражданственность у них улетучилась- пришли они в период упадка- так они уже из него не вышли. Как по ним ударили из вне, так сразу и развалилась.
Хорошая метафора, хорошая модель, тем более Шпенглер публикует свою книгу в 1918 году, второй том, это все закат Европы, этому предшествует длительный период рассвета европейского пессимизма, декадентства, и разговоры о том, что Европе конец, они тогда были страшно популярны.
Вебер поддерживает эти разговоры несколько позже.
Теперь некоторое определение от людей более научных, нежели философы. Все-таки философия наукой не является.
Ну вот от Тейлора, например, как вот описывать культуру? Надо искать какие-то явления ее, в чем она проявлена, вот набор неких явлений, которые он считает характерными, это еще вторая половина 19 века.
Ну, Выготский больше внимание уделяет системам знаков. Значит, он смотрит на эмпирические проявления, не на переживаемые, а на то, что указывает нам на какие-то смыслы и содержание, поэтому здесь именно система знаков.
Обратил бы внимание на определение Малиновского: хорошо организованное единство артефактов и обычаев вокруг материальных предметов. Значит, материальные предметы есть, и вокруг них имеются определенные отношения.
Последнее определение вовлекает даже когнитивные процессы, тут, скорее, уже более современная точка зрения, когда мы делаем вид, что знаем что- то о том, что происходит у нас в голове. Или, по крайней мере, делаем вид, что можем описать эти процессы, зафиксировать их.
И еще три. Тут мне нравится больше всего определение Дэна Спербера, что это широко распределенные устойчивые ментальные публичные репрезентации, подавляющие или сдерживающие социальную группу. Спербер- человек, следящий за трендами, поэтому понимает, что тут пора культуру немного начать разоблачать со стороны ее не только позитивного на нас влияния, но и негативного, а именно, подавления.
Итак, если суммировать, то основные понимания, что человек «возделанный», то есть вежливый, приобщенный к традициям, приобщенный к правилам социальной жизни, к разделяемым ставшимися ценностями или, по Веберу и Шпенглеру, некое сознание, придающее всей жизни некий смысл. Причем здесь важно фиксировать — для сообщества, впрочем, возделывание- тоже для сообщества. Потому что какой-нибудь «возделанный» древний ацтек представляется абсолютно диким «возделанному» испанцу, средневековому испанцу, когда они встречаются. И наоборот, этот «возделанный» испанец для «возделанного» ацтека тоже дикарь.
Совокупность такого рода форм жизни, такая позитивистская характеристика, система знаков - это семиотическая, и система воспроизводства отношений - трансляция и контроль.
Последняя, видимо, более трезвая конструкция. Трансляция- это функция наиболее древняя, связанная как бы с позитивом культуры, когда нам сообщается нечто, что полезно для выживания, а контроль- продолжение этой же функции, связанный с тем, чтобы пресечь такую нашу деятельность, которая может потенциально быть опасной для этого выживания.
Ну и, соответственно, как существуют эти явления? Значит, можно спекулятивно все это представлять, в шпенглеровском таком, философском духе, тогда у нас будет культура- это духовное, а не культура- это не духовное или бездуховное.
Разговоры о духовном и вообще о духовности, они чем хороши- никогда не кончаются. И поэтому я никогда больше постараюсь не употреблять этот термин. Если я что-то такое скажу, вы меня одерните, чтобы я не ушел никуда.
Духовное- это одна из мифологических тоже конструкций. Дальше социально- антропологический подход- наблюдение различий, которые проявляют в своем поведении разные человеческие сообщества.
Естественно-научные аналогии давно уже привнесены Докинзом и Спербером, в частности эта докинзовская идея «гены и мемы», что генетически биологическая информация передается, а существует еще социокультурная информация, передаваемая в виде «мемов», таких каких-то кратких означающих единиц, или контактных означающих единиц, содержащих в себе большую объясняющую силу. В политической риторике это могут быть какие-то клички или краткие слоганы, характеризующие политическую силу. Мемы. В искусстве- это могут быть буквально два -три слова, характеризующие какое-то явление искусства. За этим скрываются более пространные смыслы, которые, однако, публикой хорошо угадываются. Вот мемы- система таких трансляций. По употреблению мемов мы идентифицируем человека, принадлежащего к той или иной тусовке, например. Или те же мемы для культур и социумов с разным устройством отношений, он должен понять, насколько открыто или закрыто это общество. Такая вот система мемотическая.
Поэтому тут начинают говорить об эпидемиологии, о том, что какие-то идеи заразили какое-то общество. Мы знаем, что идеи от начала до конца продумывает элита. А этой элиты всегда было очень мало. И чем древнее, тем ее было меньше. Сейчас вроде как образованного народа больше, но мы все равно заняты посторонними делами и идеи до конца не продумываем, толстые книги мы до конца не должны дочитывать, в среднем, только отдельные люди. Причем эти отдельные, они еще имеют очень слабое социальное влияние. Поэтому вот с идеями получается так- мы схватываем их на уровне половины осознания того, что там происходит, скорее ориентируясь на какие-то общие репрезентации ментальные, может быть, связанные с образами, чувством воспринимаемыми, нежели полная последовательность причин и следствий.
Поэтому, говоря о глобализации, мы представляем себе нечто, может быть, никогда не справляясь с тем, как ее определяют социологи или экономисты, занимающиеся мировыми экономическими процессами или чем-то еще. Или, говоря "постмодернизм" мы приблизительно имеем в виду уже не то, что писал Лиотар, а что-то другое. И сами понимаем, что это такое. И, может быть, Лиотар уже вступил бы с нами в дискуссию, и тоже мы бы ему сказали, что он не так понимает, как надо на самом деле понимать. Потому что вот это мемотическая система. Мы как бы заражаемся чем-то, перерабатываем, иммунологический ответ получается на всякую идею, естественно.
Идеи получают распространение не на последовательном уровне прочтения, обучения, усвоения, а вот на каком-то таком уровне приобщения к ним, сожития с этими идеями. Есть болезнетворные, а есть такие вот не болезнетворные. В нас живет куча разных микробов, которые не вызывают никаких болезней. Равно и идеи, которые тоже к нам приходят, они могут не вызывать резких реакций, они могут вызывать постепенные или вообще никаких. Но некоторые вызывают позитивные, тоже, конечно, бывает.
Ну и, соответственно, эта же идея у них появилась первой по поводу культурной конкуренции, какие-то представления, навыки, формы культурной жизни в социуме живут, если они помогают нам, делают нас более конкурентоспособными, они сохраняются, если нет, они уходят. Это может быть и в отношении языка. Вот я как логик больше занимаюсь вещами, связанными с естественным языком и его логикой. Очень много эволюционных исследований языка. Когда говорят, что те или иные грамматические явления, явления, связанные с умозаключениями, они вот устоялись и появились потому что повышали приспособительность людей к обстоятельствам жизни или повышали их коммуникативные качества. Ну, в общем, никто этого, конечно, не видел. Это было неизвестно когда и неизвестно где, но поверить, так взять на заметку можно, почти можно в это поверить.
Ну и вот, наконец, аналитика культуры. Здесь социальная критика присутствует, и мы спрашиваем: кто, как и для чего эти культурные явления создает и/или использует уже имеющиеся, и смотрим на это дело как раз с позиции постмодерна, то есть, исходя из того, что все, что есть, имеет какой-то властный ресурс, ресурс воздействия, и все, что мы применяем как формы культуры применяется неспроста. И левацкий взгляд на вещи сразу указывает на виновную сторону, что, по-видимому, в этом виновата буржуазия. Ну это так, французская левая традиция.
В целом, постмодернистская критика очень хороша, потому что она вовремя подоспела. Она не сразу послевоенная, после войны основную критику просвещенческой идеологии наводила франкфуртская школа, а вот в семидесятые годы постмодернистская критика распространяется очень удачно на все доминирующие идеологические традиции: и на либеральную, и на коммунистическую в разных ее видах, хотя, конечно, представители постмодерна были, скорее, леваками, чем кем-то другим, но вот их критическая ориентация все время распространяется на все. Отсюда современный такой упадок идеологий, не считая идеологий, когда нас очень трудно чем-то таким увлечь. Если XIX век, особенно вторая половина, и первая половина XX - это век расцвета идеологии на фоне классовой борьбы, сотрясавшей Европу и другие страны капитализма, то сейчас в идеологиях наблюдается явный кризис. И мало кто может сказать, чем отличается неоконсерватизм от неолиберализма.
Что касается вообще культуры. На вопрос, что такое культура, на мой взгляд, правильный ответ звучит так: это концепт, то есть понятие. Это концепт. Это социальное явление, может быть, но оно, скорее, объединяет группу социальных явлений или группу групп социальных явлений, поэтому назвать целиком культуру социальным фактором нельзя. И назвать ее целиком одним социальным явлением нельзя. Степень обобщенности такая, что теряет смысл использование термина «предположение референта». Культура поэтому - все-таки некое наше содержание, которое мы мыслим по поводу чего-то другого. Наш концепт. И вот доминирующий концепт культуры сегодняшней - он романтический. Именно поэтому я с самого начала сказал, что я не буду вас агитировать за культуру. А вы, может быть, ждали, что буду. Потому что, если вы ждали, считайте, что вы под властью романтического концепта культуры.
Это плохо?
Иван МИКИРТУМОВ
Романтический концепт, с одной стороны, чем хорош? В нем есть плюсы, конечно. Вы рветесь к возвышенному, к совершенному, вы на этом пути можете всякие подвиги совершать, вы в окружающих видите объект культурного воздействия и совершенства. Но при этом вы можете ошибаться в выборе ориентиров, потому что романтическое, по сути, это только настроение. Только настроение. Вот все самые ужасные катастрофы XX века стоят на романтической идеологии. Потому что если где-то есть какое-то несовершенство или плохие неправильные люди, или не очень хорошие идеи, путем потрясающей концентрации сил и героического полета духа это можно преодолеть, то тогда вот ради этого стоит жить. Мы кидаемся и начинаем совершать то и это, пятое -десятое, а потом выясняется, что этого делать было не надо, что мы ошибались.
Что такое романтическое движение? Это, вообще, специфическая штука. Ницшевский термин «ресентимент» - он позже его стал применять, но тут я его вспомню- это такая система мести, утонченная. Но Ницше объясняет появление, скажем, христианской религии ресентиментом слабых, больных, угнетенных и убогих. Которые, страдая, находясь под гнетом сильных, здоровы, бодрых как-то искали способ компенсировать свое состояние. И, не имея возможности противостоять этим сильным, здоровым и богатым как-то иначе, они придумали учение- говорит нам Ницше,- согласно которому все эти богатые, сильные и здоровые будут гореть в гиене огненной, а вот убогие потом будут в раю жить вечно. Очень кратко я объясняю, что говорит Ницше. Он приблизительно так и говорит на самом деле. Деликатность в этом вопросе он не соблюдает.
Ресентимент, таким образом, такая утонченная месть, то есть создание системы ценностей, ее распространение, которое опровергает текущий порядок, который очень помогает тебе хорошо себя чувствовать и интеллектуально, и морально опустить оппонента ниже плинтуса. Причем, оппонента целиком, целый класс. Конечно, в подтверждение правоты своей точки зрения могут привлекаться такие вещи, как, например, героический аскетизм. Всякий героический аскет поражает даже сильных и богатых. Сильные богатые скачут на охоту и в лесу находят какого-то отшельника, который питается мокрицами или акридами- кем-то из них. И вот они видят его. Сколько лет? Он- столько-то. Дальше они потрясаются, потому что они понимают, что они- сильные и богатые- на такой подвиг не способны. Что-то в них, а что- это доктор Фрейд объясняет, говорит им, что они на это не способны и поэтому они хуже. Вот есть такой фундаментальный у нас факт какой-то ревности или какой-то некрофильский поворот в нашей душе, благодаря которому такие деяния против плоти вызывают у нас восхищение. Иногда, в некоторые моменты, не всегда.
В целом, здоровые, бодрые видят и они невротизируются. Вдруг есть что-то чего они не могут и смысла чего они не понимают, а поскольку у них все под контролем, а это им непонятно, они невротизируются, начинают думать, что это действительно что-то выдающееся. Это так Ницше говорил. Конечно, доктора Фрейда он не упоминает, но приблизительно так у него это объясняется с героическими аскетами. И там вот начинается движение ресентимента, и вот уже богатые и сильные ползут целовать тапок архиепископа, каются в грехах, ну и так далее, их поставили под контроль. Ну, конечно, он преувеличивает, никто никого сильно под контроль не поставил. Были, конечно, моменты путешествия в Каноссу, но в целом не так все было.
Романтики - это движение тоже ресентимента, такой постпросвещенческий результат, когда просвещение во многом не удалось. Какие-то группы людей, которые ожидали получить от просвещения новые жизни, они его не получили. Там Французская революция, другие всякие неприятные события- войны, потрясения и прочее. Просвещение ведь сулило торжество разума и всеобщее счастье, и гармонию просто из-за того, что ты обращаешь разум на достижение этих целей, вообще начинаешь широко его применять.
А кроме того просвещению были подвержены только очень узкие круги, и вообще, хорошее просвещение возможно при королях, потому что хорошие короли, конституционные французские, они сквозь пальцы смотрят на просветителей, разрешают им баловаться, писать трактаты и что- то еще. А когда доходят до бюргеров, то есть до буржуазного такого общества, то бюргеры к просвещению относятся очень осторожно, потому что некие идеи вольнодумством кажутся им откровенным, за которое нужно не так вот сквозь пальцы, а как следует, вообще говоря, пожурить человека.
Поэтому романтическая традиция, она в целом немецкого происхождения, ну, английского, конечно, тоже, но там она имела другой характер, а в целом она, конечно, немецкая. И она философская. И противопоставление: художник-филистер, филистимлянин или художник и бюргер, буржуа, или художник-обыватель, это вот то, на чем построена вся эта доктрина. И сначала художник уходит в какие-то чащи, в горы и там бросает вызов стихиям. Потому что природа- да, важно отметить, чуть было не сказал от Бога, нет в романтизме, как ни странно, Бога почти нет- природа- это вечное мироздание, это сама правда, сам космос, без всяких этих буржуазных штучек, без заботы о барышах, подсчитывания белья в сундуке и прочих пошлостей, вот этой рачительности мелочной хозяйской — ничего там нет. Природа, она не мелочится, как мы знаем.
И вот романтик идет туда, к природе. Отсюда романтические пейзажи немецких художников. Посмотрите, какая там природа. Она вся устремлена в абсолютное и возвышенное. Природа являет собой бесконечный процесс трансформации, которые подчинены каким-то вечным законам, вечному совершенствованию, в ней нет ничего лишнего, ничего недостающего. А мы-люди- мы погрязли вот в этом мелочном, обывательском, и только романтический герой чувствует, что это нужно бросить и уходить вот сюда.
А еще искусство. У нас романтизм является, в общем, создателем музыки. Вот романтической музыки, а романтическая музыка- это большая часть нашей музыки, согласитесь, а попса- так она вся романтическая, потому что она вся на миноре и она про жалкие чувства. Вот все, что там в автобусе звучит- это про жалкие чувства. Это вот та старая традиция. Народная культура и народная музыка предшествующего периода, скорее, веселая, разудалая, разухабистая. Элитарная культура изящная. Барокко какое-нибудь. Сложное для восприятия. А вот романтическое- оно настраивает на правильный лад. На какой? Вот это музыкальное, оно же и поэтическое туда же, оно сразу тебя уносит из этого грязного обывательского мира мелочных расчетов, и ты воспаряешь и взлетаешь, и там уже паришь. И там ты живешь правильной жизнью. Вот оно в чем дело.
Поэтому романтик гордо проходит сквозь толпу. Герой-толпа. Романтическая абсолютно идея. Потому что он- носитель культуры, а что такое культура? Путь к абсолюту. Этот абсолют в виде Бога представлен? Нет, не обязательно, скорее всего, не в виде Бога, а в виде чего? Ну вот в виде какого-то космического закона, абсолютного совершенства, гармонии как таковой. Ну вот чего-то такого.
Еще один вариант усмотрения идеала- это Золотой век. Золотое Средневековье, светлое такое, чистое или Золотая Античность, еще надежнее Средневековья, в Средневековье все-таки церковники, а церковники, они к романтизму относятся с большим подозрением, потому что в романтизме не достает Бога все-таки.
Античность. Отсюда вот расцвет античного образования в XIX веке в развитых странах, да, впрочем, и в России - классические гимназии, он тоже является следствием не просвещенческого движения, не только его, а романтического. Потому что ты вот, изучая древние языки и древнюю историю литературы, ты душою совершенствуешься, как будто трансформируешься внутренне в древнего грека, припадая вот к этим вечным источникам искусства. И вот в тебе уже внутри там Аполлоны Бельведерские и прочие вещи. Дальше вот, выйдя в жизнь, ты несешь с собой вот эту трансформированную душу, ибо, как тот же Кант нам объяснял, вслед за Платоном, конечно,- через эстетическое ты доходишь до морального, осознаешь свой долг. А почему- а потому что эстетическое дает тебе совершенное как таковое на уровне ощущения его. А дальше вот это моральное усматривается как в родстве с ним по равной степени гармонии. И потому в эстетическом ты видишь целесообразное как таковое, гармонию как таковую. И дальше во всем, в чем угодно будешь это усматривать. И хотя наше представление, говорит Кант, о том, что в мире есть что-то целесообразное, лишены основания, поскольку цель полагает вещам только разумное существо, а есть ли Бог или нет мы не знаем, но мы живем так, как будто эта цель есть, потому что мы ее полагаем добровольно, следуем ей, будучи научены этой вот всей эстетической традицией.
Поэтому воздействие искусства на нас очень важно. И культура романтическая, она как раз такой путь к пониманию того, что ты и есть носитель вот этого абсолютного, замечательного начала и вечного пути к правильному.
Реплика из зала
И получается это плохо все?
А получается плохо. Получается почему? А потому что романтический концепт окаменел. Он ровно по Шпенглеру зацементировался в институты, в социальные, превратился в разные идеологии, в частности, в националистические идеологии. А другие идеологии возникли- идеология освобождения людей от закабаления капитализмом. И вот что коммунистическая идеология, что какая-нибудь националистическая, фашистская- все они имеют романтические корни. Нет, не то, чтобы там это было предопределено, нет, потому что нежный романтик, он никого пальчиком не обидит. Но вот сам этот способ - относиться к вещам под таким девизом, что я знаю путь к такому замечательному, чудесному, подлинному, потому что я ощущаю в себе некую внутреннюю гармонию в этот момент, это очень надежно. Вот выходит некий агитатор за ту или иную идеологию и говорит искренне, он, может, и сам в это верит, что я вот в это верю и готов, прям, за это пасть, погибнуть! И что же он нас не убедит? Убеждает.
Вот Николай Гаврилович Чернышевский зачем сидел в Петропавловской крепости и писал «Что делать?», а после этого мыкался по ссылкам? Что бы ему не наняться было бы, не знаю, куда-нибудь вице-губернатором на Дальний Восток и там развивать экономику, например?
Реплика из зала
Так он-то думал, что он культурный человек.
Он народ спасал. Понимаете? У него был романтический концепт долга интеллигенции перед народом. Потому что народ- их надо вывести, спасти, просветить и т. д. и т. п. из невежества и прочего. Долг ощущал. Это ощущение долга перед народом является чистым фантомом. Этот фантом, он понимается как реальность и видится как долг, за что готов жизнь положить. Именно потому что романтизм тебя учит. Ищи высокую цель, абсолютно бескорыстную и поэтому прекрасную. Все корыстное- не прекрасно, это мы знаем с Древних времен, с Аристотеля, он в «Риторике» говорил: надо, когда про прекрасное ведешь речь, имей в виду, прекрасны все вещи, которые не несут корысти тебе. Поэтому, если оратор зовет нас к прекрасному, мы понимаем, что это хорошо. Он к чему-то такому, чем можно гордиться, нас зовет. Не от чего будет польза, а от чего будет гордость. Так и тут. Пал в битве за народ. Этим можно гордиться. А пал в битве за миллион — нельзя гордиться. Или построил мост через какую-то реку. Ну, построил, что такое? Поэтому Чернышевский, конечно, так имел в виду действовать, а не как-то иначе.
Реплика из зала
Просто, если этого не будет, это же породит рост эгоизма и цинизма.
Иван МИКИРТУМОВ
Вот с эгоизмом и цинизмом тут такой вопрос сложный. На самом деле Кант уже учил нас этому, что эгоизм совершенно не исключает, во-первых, помощи бедным, страждущим, благотворительных акций и уплаты налогов. Не исключает. Цинизм- нехорошее качество, но если мы в целом в обществе цинизм не одобряем, то проявление цинизма в жизни будет разрушать ваши социальные контакты. Поэтому не выживает цинизм.
Реплика из зала
Но если во всей компании цинизм процветает, то нормально.
Иван МИКИРТУМОВ
Тогда нормально. А в целом, ситуация такова, что, оставаясь трезвыми и разумно эгоистичными, без каких-то таких ужасных проявлений эгоизма, то мы по меньшей мере не можем навредить. Потому что если вы вдруг осознали в себе какой-то страшный долг в отношении другого человека и начали его страстно реализовывать, даже не спросив, чего он хочет или, может быть, так объяснив, что он даже сам не понял, что нам от него надо, то нет гарантии, что мы не навредим ему в этом, потому что ответственное поведение, в моральном отношении, состоит в том, чтобы понимать то, что ты делаешь. А понимаешь ты это, прежде всего, думая о своем благе, ну не ценой другого, но, по крайней мере… Это разумно - думать о своем благе. Если ты думаешь о своем благе, а все окружающие думают, что каждый думает о своем благе, то мы друг для друга понятны. Ну, как вот водители на улице, они же думают, что другой водитель хочет проехать вперед и хочет, вообще, проехать. Если каждый начнет думать, как поедет другой, движение остановится. Это понятно. Это и в экономических моделях точно так же описывается, в теории игр, что вот агенты друг другу понятны, когда у них есть приблизительно такие ясные одинаковые для всех цели, ну, у каждого такая цель, подобная цели другого. Тогда по крайней мере они будут хорошо взаимодействовать, они друг о друге кое-что знают.
И вот это неожиданное соучастие в твоей судьбе другого человека, оно связано с тем, насколько этот другой понимает, что тебе надо, а если он этого не понимает? А романтические концепты чему угодно могут научить.
Вот, например, коммунизм. Деньги не нужны. Ну так они пришли к власти и отменили деньги, знаем, чем кончилось. Не бывает без денег даже коммунизма.
Но с романтизмом получилось не очень. Он, конечно, жив в наших рядах с вами, потому что коммунистическая идеология эту романтическую лошадку оседлала. Там тоже надо было ради- «мир во всем мире», ради «пролетариата всех стран, объединяйтесь!» тоже надо было всем чем-то жертвовать.
Закат романтизма осознается с наступлением вот этого знаменитого культурного кризиса европейского, во время Первой мировой войны. Надо понимать, что за шок был у публики. Значит, Первую мировую все начали с большим энтузиазмом. Ну, в первую очередь, немцы, австрияки, потому что они рассчитывали, что они сейчас колонии захватят. Зачем им были нужны эти колонии — потом уже поняли, что они им были не нужны, но поздно уже поняли. Германия была не беднее Франции и Англии. К этому моменту эксплуатация колоний в этих странах уже и не давала больших доходов, немецкий бизнес работал во всей Восточной Европе и в России, и торговали они своими товарами по всем колониальным владениям французов и англичан, пока была политика открытого рынка. Это в книжке Тарле , Евгения Тарле «Европа в эпоху империализма», он все это с цифрами уже разбирал, уже давнишняя работа, еще даже довоенная.
Ну вот там существовали идеологические такие течения, что у всех есть, а у нас нет. И они много лет себя готовили к тому, что они будут захватывать и рассчитывали, что это продлится ну, месяца три. Повоюем, оперативно разобьем врага, поделим колонии там, где-нибудь в Африке. И на этом все успокоится. И Россия с энтузиазмом тоже включалась. Надеялись, может быть, удастся проливы захватить, и тогда в Константинополе установить престол белого царя. И такие были мысли, но известно, чем кончилось.
На эту войну шли добровольно. Многие шли добровольно. Немецкая всякая, австрийская интеллигенция. Там брат философа Витгенштейна, Витгенштейн- пианист тоже пошел на эту войну, потерял там правую руку. Ну и так далее. Обычно пианисты стараются уйти в оркестры какие- нибудь военные, но так, чтобы они рвение проявляли- из буржуазных слоев- это редкий случай. Ну, не он один. Это всем известно об энтузиазме, который охватывал европейскую публику. В России тоже была масса добровольцев. Потому что считалось, что война- не плохое дело. Потому что до этого была Франко-прусская война, не большая, но интересная, Русско-японская тоже не большая, и тоже интересная. Много было интересных империалистический войн. Все уже знали, что такое империализм, об этом писали во всех газетах, из-за чего эти войны. И нации вполне серьезно рассматривали неплохой вариант- повоевать немного и что-то приобрести. Потому что через это богатство проистекает общественное. А окончилось это все ужасной катастрофой. Империи все рухнули, миллионные жертвы, все страны обеднели, все участники, в общем, полный провал. Возник естественный вопрос: если у нас до этого, в течение ста лет элита государства формировалась из суперобразованных да еще из каких-то супераристократических знатных, и если к этому моменту уже страшно была развита наука, и естественные, и социальные, и гуманитарные; повсюду были университеты, мосты, туннели, железные дороги, гимназии, медицина, школы, газеты, где-то в других странах профсоюзы, парламент. И вся эта машинерия социальная, которая создается ради того, чтобы обеспечивать правильные предсказуемые решения, приводящие к общему благу- все это привело к ужасной катастрофе, потому что этого даже предсказать никто не мог. Получается, что все эти усилия разума все ничего не значат, ничего не стоят. И все это воспитание через древнегреческий язык ничего не гарантирует. Оно не гарантирует тебе хотя бы даже рациональных действий, приводящих к успеху.
Реплика из зала
А греки? Они что ли не воевали?
Иван МИКИРТУМОВ
Нет, греков никто не винил. Оттого, что ты будешь Аполлона Бельведерского созерцать, ты войну проиграешь - такой, конечно, связи не было. Скорее была связь такая, что, если ты будешь его созерцать, не обязательно, что ты ее выиграешь, эту войну.
И это вот первый такой кризис, который даже называют кризисом рационализма. Каждая ворона каркает про кризис. Это, действительно, так. В каждой газете все писали про кризис. Шпенглер просто раньше всех написал. Молодец. А после войны уже просто все писали про кризис, каждый второй, каждый журналист. И попутно происходит бешеная эмансипация масс. И мы помним, что вот эти довоенные общества- это еще общества без всеобщего избирательного права, часто без женского образования, и вообще, часто даже без мужского образования, особенно в странах не очень передовых. А после этой войны происходит уже эмансипация, потрясающая, очень скорая, массы заявляют о себе, получают все права. Старые институты оказываются уже неработающими, заменяются новыми, и все это на фоне экономического кризиса тяжелого. В общем, все в большом упадке и в печали. Действительно, период сложный, старые элиты уходят аристократические, а там, где они цепляются, они цепляются за старую надежную идеологию, которая когда-то кормила старый режим. И вот для Германии это оказалась националистическая идеология, которая в массах уже дала блестящие всходы в виде фашизма.
Вот все эти пароксизмы, как я это называю, они, конечно, романтической природы, да, это исторический момент, может быть, этого бы и не было…
Реплика из зала
Получается они все равно движут все вперед, как бы плохи они ни были? Вы же сами сказали только что про улучшение после этого кризиса.
Иван МИКИРТУМОВ
Про улучшение пока не говорил.
Слушатель
Нет, почему? Вы говорили, что появляется выборное право…
Иван МИКИРТУМОВ
Да, это появляется.
Слушатель
В нашем же понимании это безусловное добро. Сейчас, с нашей точки зрения.
Иван МИКИРТУМОВ
Тогда ваша точка зрения такая, что все институты, которые появились, дали проявиться тем силам, которые дремали и зрели. Да, действительно, радикальные консервативные позиции были такие, что не нужно никому ничего давать, никаких прав, потому что, если дать, то будет хуже.
В результате так получилось. Ну да, безусловно, одним из условий этих кризисов был демократический приход Гитлера к власти. Одним из условий. А другим условием была его поддержка в элитарных кругах.
Это одно из условий. Нельзя сказать, что мы вообще от этого получили такие печальные последствия.
Реплика из зала
Нельзя ли сказать, что этот романтический настрой, что люди осознали, что это действительно так и использовали как инструмент достижения власти, то есть они, грубо говоря, извратил это понимание в угоду себе, они обманули массы, они дали право и люди просто не знали, как им воспользоваться?
Иван МИКИРТУМОВ
Ну то, что в борьбе за власть действительно так и происходит. Мы смотрим на наш электорат и думаем, что бы ему понравилось больше всего? Потом мы как бы пробуем некоторые варианты, смотрим на реакцию и дальше опять движемся в нужном направлении. Так и есть Из всего разнообразия политических сил, наибольшую популярность имели коммунисты и фашисты, допустим, и вот их конкуренция дала некий результат. Конечно, если бы победили коммунисты, было бы что-то другое, не известно что, но что-то другое.
Ну, гадать тут невозможно. Мы просто описываем то, как до такого маразма дошли. Потому что Вторая мировая война- это уже апофеоз.
Мы должны осознавать одну вещь. Вот сейчас нас любят пугать все время, особенно террористами, особенно с Ближнего Востока, вот мусульманами радикальными, которые обвязались там динамитом и собираются взорваться. Тут нужно понимать одну вещь, что никакой Восток за всю свою древнюю историю ничего подобного тому, что устроили европейцы в двадцатом веке, даже близко не делал никакой Восток. Две мировых войны, ГУЛАГ и Холокост- это апофеоз. Ну, еще мы научили китайцев коммунизму и японцев милитаризму. Тоже они отличились там у себя на Востоке.
Но вот весь прочий Восток — ну да, любят на Востоке, не знаю, какого-то врага поймать, посадить на кол и сидеть любоваться, как он там медленно умирает. Ну, одного врага, ну, сто максимум. Но чтобы миллионами, да еще самих себя, на пустом месте, ни за что. Это беспрецедентно.
Реплика из зала
А как же Чингисхан, как же Тамерлан?
Иван МИКИРТУМОВ
Детский сад! Это все многократно преувеличенные рассказы. Пугали, пугали, я думаю, преувеличивали. Десяток казнит, а напишут, что десять тысяч казнил, чтоб страшнее было.
Реплика из зала
Так у культуры-то есть какой-то путь другой, альтернативный. Если один из путей привел к такому страшному, то какой другой путь культура предлагает?
Иван МИКИРТУМОВ
О путях культуры ничего не могу сказать. Культура- это то, как мы ее себе представляем. Это концепт, наш концепт. И вот этот наш концепт, который романтический, который так активно жил хорошо, он до печальных довел таких вещей, которыми вот в негативном смысле можно гордиться.
Реплика из зала
Так вот, а есть ли некий другой концепт?
Иван МИКИРТУМОВ
Концептов можно придумать много. Вопрос в том, что мы уже сейчас готовы понимать, осознавать и переживать. Я об этом еще буду говорить, конечно. А что касается тех потрясающих достижений, то да, это вот мы можем перед любым похвастаться. И пугаться нужно нас, мы здесь самые страшные. Это надо понять. Страшнее русских и немцев больше никого нет.
Реплика из зала
Американцы
Иван МИКИРТУМОВ
Детский сад!
Реплика из зала
Японцы
Иван МИКИРТУМОВ
Да тоже чуть-чуть. Они, конечно, отличились. Заразились от нас немножко, но потом быстро одумались.
Нет, нет. Страшнее нас никого нет, вот еще раз. С цифрами в руках в этом можно легко убедиться.
Так, теперь вот философский концепт кризиса рациональности. Это робкая попытка Эдмунда Гуссерля, одного из ведущих философов XX века, в его докладе тридцать пятого года- указать на то, как выходить из этого кризиса. Ну, Гуссерль говорит, что рациональность не может быть подвергнута никакому сомнению. Да, просвещенческая доктрина, что мы через разум придем к совершенной жизни, ну, конечно, она не состоялась, не потому что плохи были идеалы просвещения, потому что ее трудно реализовать на практике в силу разных социальных обстоятельств. Но от рационализма никак отказаться невозможно, ничего другого, кроме разума, у нас с вами нет.
Почему я об этом говорю? Потому что, культура- инструмент идентификации, говорим мы. Мы через культуру понимаем, кто мы такие и идентифицируем себя с каким-то сообществом. Если мы уберем все рамки сообщества, все незначительные характеристики, определения культуры, то кроме рациональности, нас больше ничего не будет связывать. Люди похожи друг на друга, потому что они люди, потому что они разумные. Вот это главное. Отсюда, говорит Гуссерль, центральная идея… Значит, рациональность никуда не девалась. Она, так сказать, стала жертвой неправильного употребления. Мы должны осознать горизонт нашей жизни и перспективы нашей жизни как-то иначе. Он говорит, например, таким образом: «Человечество- это идея бесконечных задач». Мы, располагая научным знанием, формируя эту науку, почему-то только естественную и социальную, мы все время ставим перед собой некие задачи, свершения какие-то должны осуществить и вот движемся к ним. Хорошая доктрина, ничего не объясняющая, правда. Но, по крайней мере, оправдывающая рационализм.
Спасибо Гуссерлю, что хотя бы он в тридцать втором году об этом поговорил, потому что это было важно. В ту пору вера в то, что можно усилиями разума прийти к нормальной социальной организации и определить историческую судьбу свою, она была сильно поколеблена. Гуссерль -такой транцентальный феноменолог, и его апелляция к разуму для него принципиальна и само это действие для него является таким важным актом. Вот он, что мог, то вложил в это дело. Вот я его упоминаю как человека, который в ситуации всеобщего упадка и кризиса всех культурных форм, говорения о том, что будет новое варварство, говорил, нет, никакого нового варварства, мы должны заново создавать наше рациональное основание.
Ну вот реализовать этот проект было, конечно невозможно между войнами, и получается, что Гуссерль ищет аргументы здравого смысла и доброй воли. В этой ситуации кризиса и упадка у нас ничего больше не остается, кроме двух этих вещей. И если я их упоминаю, то теперь кое-что о здравом смысле из Канта. Он говорит: «Понимание и знание приходит к концу». Он не любит здравый смысл, Кант, потому что он просветитель, а здравый смысл- это орудие все-таки обывателя, которого надо просвещать, но вместе с тем мы понимаем, что, когда всякое знание и основание наших действий, всякая проверенная информация перестают нас удовлетворять, заканчиваются, остается только здравый смысл. Каков он? Это такая очень скользкая материя, малоподвижная. Какой он, как его определить, как им пользоваться? Это все очень неясно.
Здравый смысл, он в английской философии рассматривался, эмпирической, и особенно шотландской школе особенно здравого смысла они на это полагались, на эту доктрину. Кант, конечно, от нее уходит, потому что она неаналитична. Там мало что можно про нее сказать. Это, скорей, такое наблюдение. Мы скорее можем, наблюдая за собой и за окружающими, предположить, каким должны быть формы некоего здравого смысла, то есть система выработки жизненных решений вне ситуации неопределенности с учетом всех возможных рисков. И вот то, что вы говорили (обращаясь к одному из слушателей), когда мы, вместо того, чтобы совершать рискованные шаги с неизвестными последствиями, скорее пытаемся совершать шаги с менее неизвестными последствиями. Или, видя, что последствия могут быть не столь плохи или не столь масштабны, то вот здесь мы проявляем здоровую осмотрительность и здравый смысл, а толкает нас к этому, конечно же, добрая воля. «Добрая воля»- хорошее такое слово, но что с ним делать непонятно. Все, что связано с добром, мы ожидаем получить либо свыше, либо от начальства в виде закона и наказания за его нарушение. Ну, какая-то добрая воля, которую мы должны воспроизводить в устремлениях к чему-то хорошему. Но на каком фундаменте? Фундамент доброй воли, с чем он? Руссо когда-то говорил, что это наша природная врожденная сопереживательность, сочувствие, что человек от природы все-таки научен сочувствовать окружающим. Мы живем коммунально, вместе и поддерживая друг друга, чисто эволюционно, и это находит подтверждение. И поэтому сочувствие к другому, в тяжелой ситуации особенно, проецирование его бедствий на себя- это один из таких хороших путей формирования небольшой доброй воли. А много и не надо, хотя бы чуть-чуть. В культурном кризисе эти две вещи могут пытаться как-то нас вывести.
Возникли ли условия для решения задачи Гуссерля? Конечно, в послевоенный период это так. «Холодный душ» случился очень значительный. Это раз. А с другой стороны, вдруг появилось новое подспорье — выросли социальные науки. Социальным наукам, то есть экономике, социологии, политологии, правоведению, вот в том виде, в котором они сейчас, в научном, им, в общем, очень немного лет, меньше ста. Социология, политология- это Макс Вебер. Экономика тоже, в общем, тоже конец XIX века, научная. Правоведение- оно чуть пораньше было, с XVIII века, считайте, научное идет. Их математические методы и социологические методы, то есть изучение эмпирического материала - это только послевоенный период. Как может быть так, что тот же Макс Вебер, который умер в двадцать втором году, что он пишет свои сочинения не по поводу, связанные там с «Протестантская этика и дух капитализма», что он пишет не о современной ему Германии, а об истории Европы позднего Средневековья и начала Нового времени. Или он пишет «Аграрную историю Древнего мира» в двух томах вместо того, чтобы написать аграрную историю современной Германии. А потому что эмпирические исследования не поощрялись. Считалось, что это лишняя вещь для социального знания, следование за фактами, вместо того, чтоб следовать за новыми ценностями.
Я уж не говорю, сколько лет у нас экспериментальной медицине. Между прочим, тоже столько же, сто. До этого она была экспериментирующая иногда, случайно, по разу. Вот Вересаев в своих «Записках врача» пишет, что когда меня учили в медицинском институте, пишет Вересаев, то мы даже не оперировали животных. Моя, говорит, первая операция была, когда я уже был ассистентом. Он описывает, как он одну девочку погубил. Ну, давай, говорят, засовывай ей эту шутку железную в горло. Я, говорит, засовывал, засовывал туда. И, видимо, погибла. И дальше Вересаев приводит целую - он уходит из медицины- в этой книге приводит подборку данных о том, на каком ужасно примитивном уровне в конце XIX века состояла эта эмпирическая медицина. То есть ее вообще не было. Какой-то один доктор провел один эксперимент, и потом об этом пишут в газете, а другие начинают копировать. У него там что-то случайно получилось, у них нет. То есть никаких массовых исследований никто не проводил.
А что уж говорить о массовых исследованиях в сфере экономики и политологии. Это только сегодняшний день, в общем, по-настоящему все это расцвело.
Начиналось после войны все-таки. То есть социальное знание наконец-то обрело здоровую основу. И вот стали относиться к обществу не как к тому, что является носителем каких-то систем отношений, от нас независящим, и которые мы сами себе вообразили под видом культуры, а к тому, что можно измерять, эмпирически измерять и описывать в точных терминах. И задача Гуссерля была поэтому перетолкована в задачу прогресса, которой мы сейчас при всей критике понятия «прогресс», тем не менее следуем.
И вот теперь переходим к локальным культурам. Культура, в общем, в настоящий момент, в период, так сказать, глобальных связей, ограничивающий и сдерживающий элемент культуры находится, как ни странно, на первом плане. Потому что в целом в XX веке, в период империализма- это уже период конкуренции наций. Сами нации возникают в Европе в течение XIX века, но возникают не как собрание людей, а как идея нации у этих людей. И нации включаются в конкуренцию друг с другом. И главным признаком конкуренции является ВВП на душу населения. Тут ничего не сделаешь, кто быстрее богатеет, кто лидирует в экономическом развитии, тот и молодец. Понятно, что к этому развитию имеют отношение буржуазия, трудящиеся массы, а не землевладельческая аристократия старая, поэтому, конечно, это капиталистическое развитие эта аристократия воспринимает в штыки, в самых разных видах. И националистические концепции, европейские, они антикапиталистические, и наши славянофилы антикапиталистические, и Федор Михайлович Достоевский не любит капитализм, и Лев Николаевич Толстой его тоже терпеть не может. Все не любят капитализм, потому что это все люди старой элиты. А капитализм- это люди новые, причем простые и не очень культурные, так скажем, это трудящиеся массы, которых миллионы, которые вдруг эмансипировались и перестали быть окультуриваемые церковью, например, церковь теряет на них влияние. И перестали сидеть в своих больших домах, в своих патриархальных семьях, а вдруг все надели котелки и вышли в большие города. И непонятно, что с ними делать?
Реплика из зала
Они сами делают свою культуру.
Иван МИКИРТУМОВ
И на них вырастает массовая культура, по поводу которой представители элиты могут только возмущаться и кричать: какое безобразие!
Вот новая ситуация, когда массы предъявляют свои требования , меняет совершенно характер этой конкуренции. В этом конкурирующем обществе я воспринимаю культурные формы вместе с результатами, которые они мне дают. Вот если я говорю кому-то, что вот ты «Братьев Карамазовых» не читал? Он говорит: «Нет, не читал». Я говорю, что это не культурно, прочитай. А он говорит: «А что мне это даст?», имея в виду, вообще говоря, в деньгах. Я говорю, что ты повысишь свой культурный уровень. На лице я прочту некое сомнение, потому что до этого он видел людей, читавших «Братьев Карамазовых», которые, причем на культурном уровне, в деньгах как-то не преуспели. Это, как ни странно, это важные вещи.
Романтический концепт культуры позволял, не будучи при деньгах, тем не менее, ставить всех на место, говоря, что ты варвар и дикарь, и так далее. В обществе масс этот не проходит. Поэтому, как только это движение конца XIX века - эмансипация- оно в XX разворачивается полностью, возникают конкурентные отношения и полный доступ информации, как мы знаем сегодня. Локальные культуры сейчас испытывают жесткий прессинг. Конкретные формы постоянно под сомнением, не элиты, нет, элиты очень хотят, чтобы было много «Братьев Карамазовых». То есть все работники системы просвещения за «Братьев Карамазовых», государственные чиновники тоже, потому что надо чем-то детей занять. Очень мило будет, если они вместо того, чтоб шляться, будут читать «Братьев Карамазовых». Все «за». Только почему-то из этого ничего не выходит. И вот, что получается. Эти старые формы выхолащиваются, в них перестают верить, мы пытаемся внедрять их как -то насильственно и давить. Какие-то школьные стандарты, обязательные списки чтения. При этом они, эти ценности старые, делегитимируются, то есть мы их воспроизводим от части уже не всерьез и отчасти им не доверяя, а только в силу там каких-то случайных обстоятельств. Элиты, которые являются драйверами этих старых культурных форм, перестают восприниматься как элиты, а просто как какая-то верхушка. Мы не ждем от педагогической общественности, высокопоставленной, Академии педнаук, мы от нее ничего хорошего не ждем. Вот как так получается…
Реплика из зала
Ну, кто-то, может быть, и ждет.
Иван МИКИРТУМОВ
Не думаю. Она сама от себя чего-то ждет, а мы от нее ничего не ждем, от Академии педнаук. И не только от нее. Эти элиты превращаются в группы, захватившие какие-то позиции, где можно что-то перераспределять, не более того. В ответ, зная это, они начинают нам мстить. Как они мстят? Они усугубляют дистанцию, контраст между тем, что нам подходит и тем, что они могут вам предложить. Это усугубление происходит в форме усиления маразматических форм, я бы так сказал. Они требуют все большей радикализации вот тех старых понятий, от которых как раз сейчас собираешься отказываться. То есть контраст нарастает. Потому что у них нет другого варианта. Вот реакция старой землевладельческой элиты, там последние годы царствования Николая II- вот классический образец. Чем больше утрачивается согласование и адекватность режима состоянию дел, тем более маразматические действия вот этой верхушки. Это не политика, это культурный диссонанс. Они просто не понимают общества или предвидят, получают от него только те сигналы, которые вызывают ответную агрессивную и только усиливающую неадекватность реакцию.
Реплика из зала
А что им общество предлагает?
Иван МИКИРТУМОВ
Общество ничего не предлагает. Общество- конструкция такая, что, если ты находишься там где-то наверху, ты должен понимать, что происходит.
Слушатель
А они не понимают, что происходит.
Иван МИКИРТУМОВ
Происходит отвержение обществом старых форм. То, что называется развитие. Старые формы перестают приносить тебе удачу. И критерием этого является рост твоего ВВП. Если он у тебя не растет при «Братьях Карамазовых», то спрашивается, зачем они мне нужны?
Слушатель
На этом основаны новые формы? На росте ВВП?
Иван МИКИРТУМОВ
Нет, нет, это конкуренция. Те или иные культурные формы, вот они живут в конкурентной среде, а какие-то сохраняются, потому что общество их удерживает. А мы удерживаем то, что нам нужно, а что не нужно, пытаемся задвинуть подальше. Конечно, я не говорю о целом обществе. Общество сегментировано на разные группы. Современная картина такова, что у нас имеется много групп, у которых свои культурные практики, есть части общие, универсалии, сеть какие-то более избирательные практики, для конкретных каких-то сообществ характерные. Каждое сообщество старается удерживать то, что ему полезно и отбросить то, что ему не нужно. Но, если существует какая-то система регуляции, там есть власть. Властвующие группы продавливают свои какие-то те формы, которые считают выгодными для себя. Продавливая их, они обеспечивают себе властное воздействие. Если наблюдается большое несоответствие этих форм тому, что хотят внизу, ну, будет отторжение, профанирование. Ну, реакции очень разные бывают.
Слушатель
По вашему-то, может, я не правильно понимаю, эти формы, властные структуры, они закостенелые получается?
Иван МИКИРТУМОВ
Да необязательно, кстати. Это зависит оттого, какая у тебя ситуация.
Слушатель
А почему-то я по вашим словам так понял.
Иван МИКИРТУМОВ
Там может быть большая изменчивость. Например, сегодня им нравится попадья, а завтра свиной хрящик, и они совершенно произвольным образом могут поменять свою ориентацию слева направо. Это не значит, что она станет более адекватной реальности, нет, просто их может шатать из стороны в сторону тоже.
Вот закрытая власть монархического типа, впадающего в маразм, она характерна своими случайными и совершенно не зависящими от ситуации реакциями и изменениями. Там может быть все, что угодно. Вот они могут меняться слева направо. И происходит при этом невротизация масс.
Как только мы начинаем понимать, что наши устойчивые культурные формы, связанные с властью, неэффективны, мы начинаем выстраивать свои собственные, а это нервно. И вот то, что мы сейчас тут с вами сидим, а я стою, связано с тем, что мы все понимаем, что что-то не то с образованием- раз и с круговращением идей и мыслей- два. И тогда мы создаем некую форму коммуникации, которая никем не запрограммирована, никакими властными структурами не поддерживается и с ними не связана, является параллельной и независимой. И, конечно, это немного нервно…
Реплика из зала
Нервно для кого? Для властных структур или для нас самих?
Иван МИКИРТУМОВ
Для нас самих. Коль скоро нам приходится отбрасывать официально социально одобряемое или немножко им пренебрегать. У нас не подпольное сообщество, собрание, нет. Если бы мы были подпольщиками, мы нервничали бы еще сильнее. А представьте себе — подпольщики настоящие собрались и поют «Интернационал» себе, про себя, причем. Они ровно осваивают новые формы и при этом очень нервничают. Но в целом, когда это принимает большой масштаб, и общество вынуждено формировать эти формы в альтернативе, оно, конечно, очень невротизировано, потому что, конечно, на это уходят ресурсы.
Время уже кончается. Перейду сразу к выводам. Вывод такой. Упадок локальных культур неизбежен. Даже культура лидирующих сообществ, в силу того, что они лидируют, испытывают трансформацию и утрачивают специфичность. Не полностью, но тенденция такая есть. Что касается ведомых сообществ, периферийных, для них, конечно, это более характерно. Но фрустрированные или обманутые и разочарованные оказываются, конечно, наиболее отстающие, потому что с ними происходит все гораздо хуже. Оставаясь на периферии ты вынужден приспосабливаться к той ситуации, которая с тобой осталась. Имейте в виду, в связи с упадком романтического концепта, Николай Гаврилович Чернышевский давно уехал. Он в Силиконовой долине изобретает микрочип.
Реплика слушателя
Я все хочу у вас узнать, а что приехало?
Иван МИКИРТУМОВ
Ничего не приехало. С Николаем Гавриловичем уехали все остальные, как это, по списку: Луначарский, Урицкий, Крупская, Карл Либкнехт, Роза Люксембург, Клара Цеткин, Володарский, Троцкий. И дальше вот целый список. Ну все, чем были названы улицы разнообразные. Все они в Силиконовой долине. Потому что их идея была романтическая, ими двигало вот это ощущение высокого долга. Люди были все неординарные, что говорить. А сейчас при распаде романтической доктрины и прозрачности границ, стратегии встраиваются индивидуально, никто не собирается тебя спасать. Спасаться ты должен сам, а если ты не можешь спасаться, печальная ситуация, то ты вот, попадая в дискомфортное положение, вынужден воспроизводить некие такие практики социальные, что ты сам понимаешь, что они неправильные, но другого варианта нет, и ты тоже невротизируешься. Мы тоже нервничаем вследствие этого. Вот всякий, берущий какие-то взятки, он нервничает. Не потому что его могут посадить в тюрьму, а потому что он понимает, что это нехорошо, а сделать ничего не может. Берет и не плачет. Нехорошо себя чувствует. На вопрос ребенка- берешь ли ты взятки- ты же не можешь ответить «да».
Реплика из зала
Почему? Кто-то может ответить.
Иван МИКИРТУМОВ
Нет. Ребенку так нельзя говорить. Потому что мы бы все хотели, чтобы наши дети читали «Братьев Карамазовых», понимаете. Возможно, потом, когда дети повзрослеют, они поймут….
Слушатель
Вы почему-то опять другим запрещаете говорить за всех, а сами говорите за всех. Противоречие.
Иван МИКИРТУМОВ
Не понял, почему за всех?
Слушатель
Ну вот мы все желаем читать им «Братьев Карамазовых».
Иван МИКИРТУМОВ
Нет, тут я преувеличил, конечно.
Слушатель
Из всего вашего предыдущего — это все упадническое, но тем не менее мы этого все хотим.
Иван МИКИРТУМОВ
Ну, в общем картина такая получается, как мне кажется, что имеется явная трансформация культурных форм. Или так: представление о том, что есть наша культура, трансформируется. Оно у нас утрачивает постоянство, потому что мы отбрасываем одно и хотим принять другое. Но сообщества разделены, они находятся в разных стадиях, они конкурентны. И внутри одного общества, даже нашего, российского, имеется очень много групп в конкурентных отношениях. Так одни тяготеют к одним культурным формам, другие к другим. Это нормальная ситуация. А в условиях, когда нет какого-то доминирующего стандарта отношений, конечно, все вынуждены выстраивать эти отношения сами. И получается так, что элиты, пытающиеся продавливать какие-то старые формы, радикализируют свое воздействие, только усиливая нестабильность и напряженность в обществе в этом вопросе. Но они как бы так в негативном смысле нервничают, потому что понимают, что то, что происходит, не очень хорошо и не сулит ничего хорошего. А группы более подчиненные, ну да, те, кто видит позитив из трансформации, они надеются на лучшее, они готовы положить свою энергию в выстраивании новых отношений, уже не вертикальных, а, скорее, горизонтальных.
Ну вот новая идентичность, она творческого характера. То есть хорошо ты себя ощущаешь тогда, когда выстраиваешь новые такие вот социальные взаимодействия или формируешь новые культурные формы. Отсюда приветствую Школу «Репное» и «Открытое пространство» как такую форму, которая внушает оптимизм, и, занимаясь этим делом, можно радоваться и думать, что все не так плохо, и в твоих руках что-то такое вызревает и вырастает.
На этом тогда все, спасибо за внимание!
Вопрос слушателя
Наблюдается двоякая тенденция. С одной стороны- явление глобализации, а с другой стороны- увеличивается стремление людей спрятаться в своих локальных сообществах и противостоять этому ускоренному темпу развития истории. Вот не кажется ли вам, что будущее за локальными культурами? За идентичностью локального характера. Может быть, не обязательно этнической, но местной или региональной? Защита языка- то,что сегодня происходит, как бы внимание к традиционным ценностям. Как вы считаете?
Иван МИКИРТУМОВ
Спасибо.
Тут общего ответа нет на этот вопрос. Просто где, как, что складывается зависит от конкретных людей и конкретных обстоятельств. В каком-то смысле доминируют, конечно, экономические причины. То есть там, где выгодным оказывается глобализация, там, конечно, люди втягиваются в эти отношения. Ну, классический пример, это даже не современный, это Афины. Речь Перикла на погребении павших воинов. Первый год Пелопонесской войны, по-моему, 414-ый или 415- ый заканчивается. И он произносит такую речь, в которой он описывает афинский строй, наши достижения, отчет о том, какие мы молодцы. И он говорит, да мы открыты всей Элладе, мы — школа всей Эллады, у нас торговля там, где только можно, он перечисляет те вещи, которые абсолютно воспринимались бы в той же Спарте, с которой тогда воевали, как ненужное и вредное, никуда не годящееся. Просто потому что афиняне именно с этого жили, а спартанцы, видимо, с чего-то другого.
Тут довольно цинично можно подойти к этим вещам. Мы выбираем то, что нам более выгодно. Вот так. При этом нельзя судить по обществу в целом, потому что общество структурировано, есть верхи и низы. И получается, что выгода - это всегда некая равнодействующая интересов тех и других. Совсем не обязательно, что эта равнодействующая ведет к прогрессу и процветанию, она может вести к застою, потому что вдруг суммарная выгода может оказаться именно здесь. Ну, потому что взаимодействие по пересмотру каких-то политических отношений, они могут иметь очень большие издержки. Поэтому обе стороны предпочитают поддерживать статус-кво, чтоб не получить чего-то похуже.
Отсюда прогнозы самые разные. Какие-то регионы могут законсервироваться как очень локальные, говорящие на совершенно своем каком-то языке, именно потому, что это приносит им наибольшую экономическую выгоду и удачу. И в каких-то вещах мы так и видим. Вот наши потребительские предпочтения связаны с индивидуализацией потребления. Отсюда нам не нужно много-много одинаковых штанов, а нужно много-много разных штанов. И, значит, те места, где производят штаны разных, вот одного вида, третьего, пятого, десятого.., там будет локальность способствовать их процветанию.
Но тут все интересно. Это тоже такие потребительско - экономические вещи, связанные с тем, как мы по-новому себя осознаем. И каждый индивидуализирован, со своей какой-то изюминкой. И связь с сообществом тоже, в таком же виде будет выглядеть.
Я не думаю, что будет что-то тотальное абсолютно, нет. Каждый раз - вот свое местное. Как сложилось. То есть будет ли когда-то общий мировой язык, а все остальные вымрут? Ответ на этот вопрос такой: зачем? Будет ли такая цель, ради которой каждый житель земли должен будет пользоваться этим одним языком? Неизвестно, совсем неизвестно. Кант говорит, что нам не нужно, чтобы у нас было одно государство на весь земной шар. Пусть будет несколько, и пусть они будут конкурировать. За что? За предоставление гражданских прав.
Близится тот день, когда государства будут конкурировать за граждан, говорим мы с надеждой вслед за Кантом. То есть, когда гражданин говорит: «Ну, знаешь, государство, если ты еще раз так себя поведешь, я перееду в другое!» Оно говорит: «Нет, нет, только не это!». Но это была бы прекрасная конструкция. То есть, если в принципе современное государство должно функционировать в системе сервиса, это идеал, идеальной бюрократии. То, конечно, такая конкуренция будет еще интересней. Если не будет единого государства, может понадобиться единый язык, не знаю. Может, вдруг понадобится? Мы даже не можем сказать зачем.
Вопрос слушателя
Вот, возвращаясь к романтизму и его негативном влиянии, я хотел спросить. Есть произведение Джорджа Оруэлла «1984», в котором фактически главный антигерой и, вообще, верхушка, которая представлена в этом произведении, она заключается в том, что они осознали, что нет никакого романтизма и поставили своей целью только одно- захват власти. То есть они отвергли все какие-то возвышенные мотивации, все. Они поняли, что этого нет и для этого нужно просо стремиться к тому, что тебе обеспечивает возможность существовать, то есть к власти. То есть полное уничтожение этого романтического подхода, привело, по мнению Джорджа Оруэлла, в его мысленном эксперименте, привело к такому результату.
Вот я думаю, не может ли быть полный отказ от романтизма привести к такому. Потому что довольно логичное произведение, хоть и увеличено, но вывод кажется разумным. Как ваше мнение?
Иван МИКИРТУМОВ
Надо подумать. Оруэлл и романтизм. Ну, сколько можно помнить, там проклятие против этого врага, всякие патриотические всплески, все-таки там не обходилось без романтического такого. Если считать так, что верхушка, которая всем руководила, что она знает- там министерство правды переделывает все, как нужно- если мы считаем, что верхушка просто манипулирует такого рода идеями и лозунгами, то это вполне оправданное и хороший метод, действительно, да.
Ну вот торговля угрозами. Идеальная вещь для управления и вообще для достижения отношений. В чистом виде рэкет. Рэкетир говорит: «Так, вот ты мне платишь, иначе будет плохо». Рэкетируемый понимает, что плохо будет в следствие того, что у рэкетира в руках дубина, например. Ну, тут понятные отношения.
А вот манипулирование - это когда вы ставите другого человека так, что он об этом не догадывается, в такое положение, что он начинает от вас зависеть и делает то, что вам надо. Вот, например, вы- руководитель некой организации и вы хотите чего-то добиться, скажем, и тогда вы эту организацию подводите к грани банкротства, а потом вдруг как-то ее спасаете, я не знаю. Ну, что-нибудь, какие-нибудь манипуляции хитроумные. Ну или, например, руководитель другой организации все время говорит, например, что новых вакансий не будет, что сокращаются старые, и все боятся, периферийные руководители, что их сократят и ничего не просят. Можно много придумать.
В семейных отношениях то же самое. Можно вот так подвести что-то к чему-то, что в итоге ключ решения в твоих руках. Ты торгуешь угрозами, но как бы заочно. Клиент не знает, что угроза создана тобой. А если он знает, но сказать не хочет, потому что это разрушит ваши отношения, то у вас тонкая взаимосвязь, тонкое взаимодействие.
И у Оруэлла, конечно, тонкое взаимодействие, потому что в общем все все понимают, а делают вид, что не понимают. Через это все тонко так и работает. Это такая риторическая культура. Вот это очень важно.
Вопрос слушателя
Скажите, пожалуйста, на ваш взгляд, каково место творчества в формировании локальных культур, и что вы под этим понимаете?
Иван МИКИРТУМОВ
Ой, трудный вопрос. Даже не знаю. Творчество - это создание чего-то нового и ценного. Это может быть где угодно. Трудный вопрос.
А что вы имеете в виду?
Слушатель
Вы сказали в конце, что для локальных культур будет какой-то творческий процесс поиска каких-то новых форм, и вот как-то к этому вопрос был.
Иван МИКИРТУМОВ
Да, да. Мы, начиная осознавать, что нам нужно и придумать, как нам это реализовать, не полагаясь на имеющиеся социальные институты или на структуры власти, а делать это самостоятельно. Вот это как раз и есть очень творческий акт. Очень хороший, и надо себя и окружающих стимулировать к нему. Но это будет не в нашей жизни, в каком-то смысле.
Вопрос слушателя
Что вы думаете о Жаке Фреско и ресурсно- ориентированной экономике?
Иван МИКИРТУМОВ
Ой, ничего не думаю. Про ресурсно-ориентированную приблизительно представляю, что это такое, но Жако Фреско слышу впервые.
Слушатель
Ну это там, где наука поставлена во главу, и рациональный подход к управлению обществом.
Иван МИКИРТУМОВ
Ну вот люди, которые говорят про ресурсно- ориентированную, они про науку ничего не говорят. Они говорят про нефть и газ.
Но давайте не будем про это, у меня какая-то когнитивная неясность. Непонятно, что нужно сказать по этому поводу. Наука и ресурс…
Реплика из зала
Но наука во главе- неплохо. Смотря какая наука.
Слушатель
У меня пожелание, а не вопрос. Хотелось бы чаще видеть вас в газете «Ведомости».
Вопрос слушателя
Скажите, вот вы начали разбираться в этой теме из романтических соображений или из эгоистических? Просто в вашей лекции все время две эти крайности: либо романтизм, либо эгоизм всем двигает. Вот вами в этой проблеме что двигало?
Иван МИКИРТУМОВ
Ну, тут поймали, как говорится, вы меня! Конечно, если ты разбираешься с чем-то и тебе кажется, что ты что-то понял, то это приятно. И это чистый эгоизм. А потом еще хочется поделиться с окружающими, и это, конечно, отчасти уже романтизм.
