Большое спасибо! Кстати говоря, вопросы в конце можно будет задать, но если есть какие-то вопросы по ходу лекции на понимание, то тоже, в общем, не стесняйтесь, можно что-то уточнить, переспросить, я не собьюсь.
Итак, вот в названии сегодняшней лекции «Как поживает русский язык?» для меня ключевое слово - это «поживает». Мне очень важно показать, что русский язык живет, он живой. И даже то, что раздражает нас, кажется неправильным, вредным, ненужным в языке- все это языку для чего-то нужно, это почему-то происходит и, мне кажется, что очень полезно нам отойти от единственного способа говорить о языке- это рассуждение в терминах «правильно- неправильно». Гораздо важнее попытаться понять, почему в языке что-то происходит? И вглядываясь, вслушиваясь в слова, мы можем практически абсолютно все понять о том, что происходит в нашей жизни и как меняется наше сознание.
Я убедилась в этом, потому что я много лет вела колонки, следила за жизнью языка, вела колонки в такой газете «Троицкий вариант- Наука»- это газета ученых и научных журналистов. И постепенно из этих колонок складывались популярные книжки. Так, вообще, я занимаюсь лингвистикой, пишу совершенно научные работы и, кроме того, я лексикограф, то есть пишу словари. А вот кроме того я, действительно, интересуюсь такими казусами, историями из живой жизни языка. Вот пять лет назад у меня вышла книжка «Русский со словарем»- это первая популярная книжка моя. А сейчас, действительно, вот буквально только что — книжка «О чем речь?». Ее название как раз на ту тему, о которой я сказала сейчас. О чем речь? То есть, если внимательно следить за речью, можно все понять про жизнь.
Я сначала расскажу на нескольких примерах, как это происходит, каким образом, если внимательно следить за жизнью слов, можно что-то очень важное понять про наше время и про то, как меняется наша жизнь.
Первый сюжет такой- это про сочетание успешный человек. Дело в том, что 30 лет назад такого сочетания- даже меньше, 20 лет назад- такого сочетания просто не существовало. Просто вообще его не было. И сейчас даже настолько трудно в это поверить, что люди говорят: «Ну как это? Конечно, оно всегда существовало. А как же иначе говорили?». Никак не говорили. Почему не было такого выражения? Потому что оно было ненужным. Русская культура отличается, как пишут философы, пониженной достижительностью. То есть в русской культуре существуют свои ценности, и успех не входит в число таких базовых жизненных ценностей. Конечно, люди все чего-то добиваются, все хотят добиться успеха, все гордятся успехами детей. Но как такая важная эссенциальная ценность в русской картине мира, такая, как успех, в русской картине мира отсутствовала. Более того, даже вот такая успешность была несколько сомнительной. И все слова, которые были на эту тему, как-то были подозрительны.
Самое замечательное слово было преуспевающий. Казалось бы, да, то же самое? А на самом деле, кто такой преуспевающий? Преуспевающий- это был всегда такой не очень хороший человек. Кто такой преуспевающий адвокат? Конечно, это не тот, кто защищает диссидентов бесплатно и с риском для своей карьеры, а это тот, который знает все ходы и выходы, у которого большие гонорары, он богатый и такой благополучный, и все прочее- вот это преуспевающий адвокат. Кто такой преуспевающий писатель? Конечно, это не Бродский. Я имею в виду до отъезда из СССР, имеется в виду, а, например, Евтушенко. Тот, у которого большие тиражи, заграничные поездки и так далее, и так далее. Вот это преуспевающий писатель. И, разумеется, морально это что-то такое сомнительное. Вот здесь в довлатовском диалоге очень хорошо это видно: «Двое писателей. Один преуспевающий, другой - не слишком<...> -Как вы могли продаться советской власти?» Значит, понятно, что, если преуспевающий, сразу возникает мысль, что он продается.
Другое слово было еще на эту тему, на тему человека, который чего-то добился, достиг и так далее. Писатель, например, еще мог быть состоявшийся. Состоявшийся писатель. Вот как раз про Бродского, до отъезда из СССР, можно было вполне сказать, что он состоявшийся писатель. Что это значит? Это значит, что он реализовал как- то свой внутренний потенциал, свой талант. Но при этом состоявшийся писатель- может быть, он писал в стол, его не печатают, и никто не знает об этом. Состоявшийся- это именно внутренняя степень реализации его возможностей. Социальная востребованность, реакция общества- тут ничего не известно. Может, его никто не знает, не читает, а он - состоявшийся. Но, конечно, это другая мысль. Причем большие проблемы создавали переводы. До сих пор в архивах переводческих форумов можно найти дискуссии, что ну как же все-таки, как же перевести вот это выражение «success for men»? Ну как? Успешный- нельзя. Могут быть успешные переговоры, успешная работа, но успешный человек-то не может быть, говорили. Вот пишут люди прямо совсем недавно. И здесь очень интересно вот что. Часто, когда рассказываешь про какое-то новое слово, говорят- ну, это калька. Как будто это что-то объясняет. Да, конечно, успешный человек - это калька, перевод английского выражения «success for men». Но в английском-то языке это словосочетание существовало. Но раньше почему-то так не переводилось, а теперь стали переводить. Вот в этом вопрос: почему вдруг это стало нужно? Конечно, если языку что-то нужно, он найдет откуда это взять. Важно, почему ему это понадобилось?
В замечательном стихотворении, или поэме Наума Коржавина «Сплетения» есть такое прекрасное четверостишие. Он рассуждает о том, что с ним было бы, если бы он уехал в Америку раньше, ну вот там, с предками в детстве еще:
« И, может быть, стал бы отменным,
Исполненным сложных забот,
Престижным саксесыфулмэном,
Спецом по обрывкам пустот».
Здесь замечательно все! Во-первых, сама вот эта транслитерация- саксесыфулмен, с этим «ы» еще, выражает такое отвращение, физиологическое, к самому этому понятию саксесыфулмэн. И, конечно, если он саксесыфул, то он не просто пустой человек, он спец не просто по пустотам,- «по обрывкам пустот». Просто, ну, совершенно, что-то ничтожное. Вот здесь очень видно такое традиционное для русской культуры отношение к успеху как к ценности низшего порядка. Есть важные ценности- душа человеческая, любовь и так далее, а есть ценности низшего порядка — успех. Вот, если человек стремится, вот он такой. Соответственно, если успех- это ценность низшего порядка и не важное что-то такое, то и отсутствие успеха- это, в общем, наверное, неплохо.
И действительно, мы тут видим- все очень системно как-то очень хорошо складывается. Потому что слово неудачник, русское слово неудачник, тоже обладало вот такой спецификой, а именно, неудачник в русской культуре всегда был как-то симпатичен. То есть он не достиг. Но почему он не достиг? Потому что у него душа, потому что он стремится к подлинным ценностям, не идет по головам, никого там не уничтожает. И вот поэтому он неудачник. И неудачник- это такой чеховский герой. Ну то есть их, неудачников, много в русской литературе, но, действительно, типичный- это чеховский герой, который - вот он слаб, он не добился, но он в этой слабости своей прекрасен. И опять же, если поминать Бродского, у Ахматовой, она пишет Бродскому: «Золотое клеймо неудачи». Золотое- потому что Бродский был рыжий. И вот это «клеймо неудачи» - оно прекрасно в русской культуре.
И вот что-то неуловимо каким-то образом изменилось. Причем, очень часто в языке происходит так, я постоянно наблюдаю за словами, замечаю, что в языке что-то неуловимо меняется еще до того, как общественные какие-то изменения осознаны. Очень часто бывает, что философы, политологи и социологи говорят: «О, вот такая вот новая вещь, новая ценность!» А лингвисты говорят: «Мы знаем, в языке это давно есть. В таких-то словах что-то изменилось». Как это происходит, науке неизвестно, но тем не менее, действительно, язык обладает какими-то совершенно невероятными возможностями как -то бессознательно улавливать то, что будет осознано еще только позже. Вот, произошли эти изменения.
Важнейшее такое ценностное изменение — вот успех, достижение цели- стало становиться важной ценностью. Где-то в девяностые годы мы уже это видим, и тут уже деваться некуда, и вот успешный человек- он заполонил все уже, и никто не спорит. Буквально в 2003 году еще переводчики обсуждают — ну как же нам переводить? И вот в этой поэме Наума Коржавина, которую я сказала, когда ее опубликовали, там было примечание, потому что английский язык не все как бы знают, но вот надо же перевести — что такое саксесыфулмэн. И, конечно, никому даже в голову не пришло перевести успешный человек, написали успешливый человек. Перевели почти таким несуществующим словом, настолько это было невозможно. И вдруг на каждом шагу теперь. Эта борьба некоторое время длилась, туристы, как всегда- нет такого слова в русском языке! Это калька! Это не наше! Ну, что делать, если языку нужно, он обязательно как-то это слово заведет себе и уже ничего нельзя будет с этим поделать.
И параллельно с появлением этого успешного человека как-то перестал устраивать и русский неудачник, слово неудачник. Потому что вроде бы в нем есть весь нужный смысл, но в нем достаточной строгости, нет осуждения вот этого, что не достиг, не добился. Есть какая-то идея- что-то в этом хорошее, а надо, чтобы было осуждение: вот не добился — плохо! И поэтому было заимствовано и очень быстро привилось слово лузер. Здесь опять та же самая история. Это заимствование. Да, заимствование. Но раньше-то не заимствовали, а потом в какой-то момент заимствовали да так, что просто опять стали говорить через каждое слово этого самого лузера. То есть лузер- это почти то же самое, что неудачник, только неудачник — это не плохо, и мы ему сочувствуем, а лузера мы презираем. И, между прочим, как часто бывает, вот когда какое-то слово не подходит своей такой культурной бахромой, как вот в случае с неудачником- по смыслу, нормально, но вот бахрома вот эта не та,- и вместо него заимствуется какое-то слово, то потом под воздействием этой идеи и то старое русское слово тоже начинает как-то меняться. Слово неудачник стало постепенно терять какую-то сочувственную компоненту. Более того, особенно в речи молодежи и произноситься стало по-другому, появилось вот это новое произношение: «Неудачник!», которого раньше не было, вот такого способа произносить: «Неудачник!», с таким презрением.
И по этой же причине туда же, в эту же ячейку- осуждения неспособности достичь своей цели- было заимствовано и слово лох. Заимствовано оно было, естественно, из уголовно-лагерного жаргона. Лох на жаргоне- это человек, который по своим свойствам очень подходит для того, чтобы быть жертвой преступления, это человек, неспособный за себя постоять, которого можно облапошить, который может быть жертвой, не даст отпор и так далее. И, соответственно, это слово вдруг ворвалось в общий язык и очень быстро привилось, и чрезвычайно часто употребляется. В чем тут опять же интерес- очень много писали, что вот экспансия криминального жаргона, это потому что у нас вокруг везде зоны и так далее. Здесь немножко, мне кажется, надо посмотреть на это с другой стороны. Вот в языке появилась новая ценность, новое представление о том, что хорошо, если человек добивается своей цели- это, может быть, и неплохо. Подходящего слова не было, оно должно было быть заимствовано. И, в общем-то, это можно постоянно убеждаться, что иногда бывает почти случайно, какое именно будет слово использовано, откуда именно оно будет взято: заимствовано будет или из жаргона, или будет какое-то новое состряпано слово- не важно. Важно, что есть какая-то смысловая лакуна, дырка, вот чего-то вот здесь в этом месте нужно — вот появился смысл- в этом месте нужно слово, и в него что-то будет втянуто. Иногда почти случайно. Почему именно это слово? Ну вот попалось так, подвернулось. Здесь мы видим, действительно, что целых два из разных источников- одно из английского, а другое из жаргона.
Значит, здесь, что интересно? Очень важно, ну когда просто так вот слово одно пропало, другое появилось, мало ли, так бывает, но очень важно, когда меняется не слово, какое-то отдельное, а целый пласт лексики. Весь вот так, целиком куда-то дрейфует в одном и том же направлении. Так произошло со словами и с другими словами, связанными с достижением цели.
Вот люди моего поколения или старше не дадут соврать, в наше время говорили слово карьера, сопровождалось таким наращением- «карьера, в хорошем смысле». Откуда это взялось, почему надо говорить «карьера, в хорошем смысле?» Потому что слово карьера, вообще, в принципе, если без каких-то пояснений, предполагало, что это, в общем, что-то не совсем хорошее. Что человек, достигая каких-то должностей, скорее всего, он кого-то предал, подставил, подсидел, пожертвовал чем-то действительно важным. Здесь везде такая идея, что, если что-то действительно важное внутреннее, и достигая своих целей, человек вот поступается этим важным. Конечно сейчас этого практически не осталось, молодежи, наверное, даже не совсем понятно, о чем тут речь? Ну как? Карьера- хорошо, прекрасно! Особенно ясно это видно на слове карьерист. Карьерист — это было слово очень негативно окрашенное. Карьерист - это не просто человек, который делает карьеру, а который достигает карьерного роста именно какими-то неблаговидными средствами. И это, конечно, тоже меняется. Карьерист меньше изменился, чем карьера. Сейчас тоже слово карьерист можно употребить в том смысле, что это нехорошо, что он так делает, но в принципе, особенно в речи молодого поколения, уже тоже достаточно часто можно услышать одобрительное- о, молодец, он вот такой вот карьерист! Как мы видим здесь вот название журнала (изображение) «Карьерист».
Аналогичная история произошла со словом амбициозный. Это ведь из той же самой серии. Вот плохо, когда — не то , чтоб плохо, а сомнительно было в традиционной культуре, если человек слишком старается добиться своих целей, достичь успеха и если он слишком уверен в своих силах, ну, так сказать, слишком много о себе понимает. Такой царил идеал скромности в русской культуре- не слишком выпячивать себя и свою роль. Ведь посмотрите, в русском языке практически не было слова, которое бы выражало такой смысл, что человек уверен в своих силах, и это нормально, это не плохо. Смотрите: самоуверенный- это нехороший человек, если он самоуверенный — это, скорее всего, он-то уверен, а на самом-то деле ничего не известно. Самонадеянный — еще хуже, точно уже, он не может этого сделать, а опрометчиво считает, что может. Амбиция, амбициозный человек- это было до последнего времени, что он, ну тоже претендует-то на многое, а возможностей-то у него немного. Или тем более апломб, он говорит с апломбом, значит, что он точно ничего не значит, но говорит уверенно. Тут что интересно, ведь слово амбиция, когда оно было заимствовано, оно не выражало ничего плохого, оно сначала и значило хорошее. Мы у Достоевского читаем еще, достаточно поздно: «Моя репутация, амбиция- все потеряно». То есть амбиции- это что-то очень важное, ценное для человека. Если потеряна амбиция- это вот катастрофа. И это так, в европейских языках это слово не подразумевает никакого того, о чем я говорила, что претензий много, а оснований никаких. Я очень люблю историю, когда в Москву приехал старичок, я забыла кто он, какой-то крупный ученый, знаменитый, к сожалению, не записала фамилию, теперь уже не вспомнить. Я просто помню его речь, он выступал перед московскими студентами и что-то такое им рассказывал про то, как он пришел к своему успеху. И закончил свою речь очень патетически: «Have high ambitions », значит- «Имейте большие амбиции». Конечно, русское слово амбиция так не могло употребляться до последнего времени- амбиция, амбициозный. Что же мы видим? Вот происходит то, что я сказала- дрейф целого пласта лексики, потому что меняется ценностная система, и все слова, которые раньше деформировались, в них появлялся осуждающий компонент, они двинулись в обратном направлении, опять к более европейскому представлению о том, что достигать успеха, верить в себя — хорошо. Амбиция, амбициозный- стало опять все больше положительным. Вот мы видим здесь (изображение) «Возможность для целеустремленных и амбициозных людей». Мы читаем в объявлениях о вакансиях: «Нужны амбициозные карьеристы». Конечно, вот для людей моего поколения сочетание амбициозный карьерист могло существовать только в фельетоне где-то. Конечно, амбициозный карьерист- это герой фельетона. Сейчас амбициозный карьерист - это герой нашего времени, уже нет ничего осуждающего, и даже есть хорошее.
И что интересно? Сейчас, благодаря техническим современным средствам, особенно интернету, когда кто-то сказал какое-то слово, употребил- раньше-то пока оно куда-то там дойдет, пока человек опубликует, куда-то там дойдет почта, этот журнал прочитают, кто-то процитирует- годами. Сейчас в секунды все услышали, через секунду какие-то отклики, миллионы, миллионы каких-то словоупотреблений- очень быстро. Поэтому можно наблюдать, как на наших глазах происходят эти изменения. У меня в первой книжке есть такой пассаж, что да, вот сейчас происходят такие изменения, одни слова быстрее, другие медленнее. Ну вот слово апломб оно пока еще как-то держится в нем вот эта отрицательная оценка, но вот, наверное, тоже скоро у него тоже появится возможность употребляться не так отрицательно. И, действительно, очень приятно, что не только в астрономии можно открывать планеты на кончике пера, но иногда бывает, что и у нас, в нашей науке, лингвистике, тоже, оказывается, можно предсказать направление семантического развития.
Вот смотрите, совсем недавно, когда был юбилей Ходорковского, журналист знаменитый, Кирилл Рогов, пишет ему поздравление. Поздравление пишет, что вы могли не сидеть в тюрьме, вы могли признать, выйти на свободу и так далее, «Что не позволило вам выбрать этот практичный путь? Ваш апломб. Ваши дерзость и гордость». Конечно, такое употребление слова апломб еще не типично, это такое еще немножко нестандартное, но очень ясно показывает общее направление. Апломб- то есть здесь явно хорошее качество, которое позволило человеку сохранить свои ценности, вот апломб- это из серии дерзость и гордость. В этом примере, между прочим, еще очень хорошо видно, как показательно употреблено слово практичный. Вот как раз из этого примера видно. Вот апломб здесь новаторски употреблено, а практичный как раз в соответствии с традициями русской культуры, потому что, конечно, русская культура достаточно идеалистична, настоящие ценности- это именно такие идеалистические ценности, а вот про всякую практичность, про все, что связано с достижением особенно мелких, вот мелочность, рациональность, расчетливость- это, конечно, вот такое неприятное. И здесь: «... выбрать этот практичный путь»- он с презрением это говорит, что это был бы практичный путь, то есть это плохо, а вот апломб здесь он уже употребляет по-новому, апломб - то есть влечет человека к каким-то высотам человеческого духа. Ну, посмотрим, будет ли развиваться дальше эта линия с апломбом, во всяком случае, вот это было предсказуемо, по крайней мере, возможность такого развития.
Вторая вещь, которая связана с такими системными сдвигами, с изменениями в системе ценностей, когда не какое-то отдельное слово меняется, а меняется в целом какой-то смысловой компонент во многих словах. Это идея такая: дело в том, что в русской культуре традиционно интересны были крайности. Ну мы помним:
«Коль грозить, так не на шутку,
Коль любить, так без рассудку,
Коль ругнуть, так сгоряча,
Коль рубнуть, так уж с плеча».
То есть вот крайности были интересны. Если мы посмотрим на литературу, интересны там, где вот какие-то экстремальные проявления человека, пусть они часто бывают какие-то нерациональные, неразумные, пусть даже приносят вред, разрушают человека, но за счет того, что это такие крайности - этим симпатичны. А сфера среднего, сфера нормы для русской культуры всегда была чем-то глубоко неинтересным. Это была как бы такая слепая зона. Было всегда очень мало слов. Ну как про это говорить, просто про норму, про то, что просто человек, обычный, нормальный и это хорошо? Наоборот, если он заурядный, например, обыкновенный, обычный — это плоховато, неинтересно, по крайней мере. Мы помним в «Обыкновенном чуде» замечательный диалог:
Вы сумасшедший?
Да нет, напротив, я так нормален, что даже сам удивляюсь.
Естественно, это говорит самый- самый противный отрицательный персонаж. Только так и могло быть, конечно! Нормальный! Это что, вообще, такое?!
И вот мы видим, что это поменялось. Как-то постепенно в нашу культуру проникает мысль о том, что, вообще-то, человеку для жизни не плохо, если вокруг люди, с которыми можно разговаривать, если они просто в пределах психической нормы, и жизнь такая, не обязательно экстремальная, то, в общем, ничего плохого в этом нет. Это стало меняться. И, действительно, мы оглянуться не успели, как слышим, как мы сами, желая похвалить человека, говорим сейчас прежде всего так: он человек очень адекватный и абсолютно вменяемый. Это вот такая самая типичная сейчас похвала. А ведь это, на самом деле, очень революционно, это совершенно новая идея, которая полностью до этого отсутствовала в культуре русской, и это два абсолютно новых значения слов адекватный и вменяемый.
Ну вот начнем со слова вменяемый. Приходит к руководству вменяемый человек, с кем можно говорить, который любит советоваться, имея свои принципы. Что такое вменяемый в старом значении? Вменяемый- это юридический термин, то есть человек- вот провели экспертизу и установили, что он психически более- менее здоров настолько, что, по крайней мере, ему можно вменить преступление, что его можно судить и посадить в тюрьму. Вот это вменяемый. А если невменяемый, то, значит, он настолько просто уже болен, и не может отвечать за свои преступления и поступки. И из юридической сферы это слово выползло в речь и приобрело это свое новое значение: вменяемый человек- с кем можно говорить. Это очень характерный контекст. Вменяемый человек, то есть ты ему говоришь, а он понимает. И вот как-то вдруг стало ясно, что это, вообще-то, важно, что это хорошо, если с человеком можно говорить, что он тебя понимает и реагирует соответствующим образом. Это слово невероятно стало популярным. Вот здесь цитата из одной заметки Михаила Берга, которая была написана несколько лет назад, который в небольшой заметке, вот видите, сколько раз употребляет слово вменяемый: вменяемые демократы; позиция культурно-вменяемая; вменяемая интеллигенция; вменяемые люди и так далее.
Помимо вменяемых людей появляется вменяемая, действительно, позиция, вменяемая статья, вменяемая точка зрения и под конец даже уже вменяемые цены, что уже совершенно замечательно.
Этот пример еще иллюстрирует одну такую интересную вещь. Это я тоже много раз замечала. Появляется какое-то новое слово или новое значение, и языку необходимо сначала его «обкатать». Ведь слова существуют не в словаре, слова существуют в узусе, что называется в лингвистике, то есть в словоупотреблении. Для того, чтобы слово устоялось, должно набраться в языке какое-то количество контекстов, сформироваться его значение, именно его нужно «обкатать». И вот появляется новое слово или новое значение, и начинают его употреблять через слово. Просто буквально, кажется, что ничего другого нет. И пишут возмущенные, что, да все слова забыли, вот такое слово вытеснило вот такое, такое и такое. А потом волна прошла, схлынула, слово нашло свою нишу, закрепилось, и все слова остались на месте, ничего оно никуда не вытеснило, просто в какой-то момент вот было такое увлечение этим словом. Потом оно уже, когда отточились его отличия от тех слов, которые оно якобы вытеснило. Вот оно в языке закрепилось. Так было со словом гламур, например. Когда страшно все кричали и вопили- ну что же, уже ничего нет только один сплошной гламур, вот такого слова нет, такого, вместо такого, вместо этого тоже, а потом мода прошла. А слово гламур осталось своим полезным нужным смыслом, и ничего никуда не вытеснило, употребляется не сверхчасто, нормально, как ему и положено. Вот так здесь мы видим с этим самым вменяемым. Вот сейчас уже как-то мода схлынула, оно закрепилось, и вот просто, я уверена, что вы дальше, если будете себя слушать, заметите как часто вы употребляете слово вменяемый, адекватный. И думаешь, боже мой, как мы раньше жили без этих слов? Даже непонятно.
Между прочим, не надо думать, что это черта именно современная, что вот, когда появляется новое слово, оно сначала мелькает очень часто, обкатывается, потом опять происходит откат. Если мы почитаем Белинского, который как раз ввел очень много новых слов. Это просто иногда до смешного. Слово субъективный, например. Читаешь: субъективный, субъективный, субъективный, хуже Берга, по двадцать субъективных на одной странице. Вот он набирает, набирает контекста. И Белинскому удавалось, у него был в этом отношении талант, ему удалось привнести в язык большое количество слов, даже не тех, которые он придумал. Просто придумать слово- это ерунда, это ничего не стоит. А вот сделать так, чтобы оно прижилось, чтобы его стали употреблять- это, действительно, не каждый может.
Адекватный. Значит, адекватный- это тоже слово такого психиатрического происхождения. Первоначально обозначало человека, который ведет себя в соответствии с медицинской нормой, то есть адекватно реагирует на какие-то внешние стимулы. И как раз тоже сейчас, когда понадобилась эта лексика для описания нормы, оно очень распространилось, и мы очень часто говорим- очень адекватный человек, это хорошо. Причем еще у него есть такой привкус новизны. Есть люди, пуристы, которые говорят- что за слово дурацкое- адекватный? Адекватный должен быть адекватный чему-то. Вот просто так адекватный- это вообще неправильно! Понятно, что это смысл такой, очень полезный, очень нужный и, конечно, пуристов уже никто не слушает.
Из этой серии замечательно слово самодостаточный. Тоже вошло в моду в последнее время. Особенно популярно в брачных объявлениях: самодостаточная девушка ищет самодостаточного молодого человека. Что это значит? Это не обязательно значит, что с квартирой, тут другая идея, что человек сообщает- я, вообще-то, могу существовать в автономном режиме, меня не надо спасать там, содержать, даже не то что содержать, а психологически вытягивать, спасать и так далее. Я могу, мне для счастья просто нужен человек, но тоже я не собираюсь его вытаскивать, из подворотни пьяного притаскивать домой. Нет, мне нужен он для радости, а не для того, чтобы его спасать. Мы понимаем, что это совершенно другая установка, чем та, которая была в русской культуре, вот особенно выражена в строчках Цветаевой:
«Наконец-то встретила надобного - мне:
У кого-то смертная надоба - во мне».
Здесь как раз слово самодостаточный выражает противоположную идею — я могу обойтись, но хотелось бы просто для чистой радости, но тоже человека, который, вообще-то, может обойтись. Мы просто не вслушиваемся, а вообще-то, если над этим поразмыслить, мы увидим, что достаточно радикальная смена установок.
Значит, вот недавно попалось мне обсуждение. Инна Булкина, значит, пишет, что вот она услышала эту фразу: «Препод попался адекватный». И дальше идет обсуждение слова препод. Я думаю, интересно, неужели никто не скажет, что препод -то ладно, а вот адекватный. Тут же приходит человек и говорит: «А слово адекватный вас не раздражает?» И дальше вот идет это обсуждение чрезвычайно занимательное, то есть это показывает, что такое языковые изменения? Так, если мы посмотрим на язык XIX века, мы увидим, что было такое значение, стало такое значение. А ведь очень интересно, что происходит в промежутке меду этими двумя точками. Как происходит этот процесс, когда в языке что-то чем-то вытесняется или что-то как-то видоизменяется. Это ужасно интересно наблюдать, какие промежуточные есть переходные состояния.
Вот мне опять же попалось на эту тему чрезвычайно забавное интервью Тимура Кибирова, ну, поэт, как мы знаем от Бродского- «сын языка», он как-то очень тонко чувствует процессы, происходящие в языке. Дико смешно. Впечатление было такое, что Тимур Юрьевич просто, прочитав какие-то мои тексты, решил специально мне надавать примеров, проиллюстрировать все вот это. Значит, вот начинается интервью. Первый вопрос — совершенно такой литературный- авангард или традиция? Он отвечает, и сразу же, сразу у него выскакивает это слово вменяемый, «вменяемые литераторы и художники». Что тоже неожиданно, потому что как-то о литераторах и художниках, вообще, было принято в других терминах говорить. Было совершенно замечательно, что он вот этот критерий вменяемости использует. Дальше ему задают вопрос вообще про христианство. Он отвечает: «Потому что я нормальный человек» И что дальше- «неадекватность», «невменяемый человек», «Пушкин вменяем», «Фет успешный», то есть весь набор новых слов, пожалуйста. И вот это замечательно: «Мой лирический герой бывает даже противноват, но нормален». Вот он очень чувствует, что что-то такое в языке происходит. Я как лингвист со своей стороны просто наблюдаю за словоупотреблением, а он как поэт, вот как-то это все переживая, поэты, они как-то по-другому с языком работают, чем лингвисты, но результат один и тот же. Он видит все то же самое, совершенно независимо друг от друга.
Причем, что хочу подчеркнуть еще здесь важное. Если мы посмотрим на слова дурак, идиот, кретин, дебил, ненормальный, больной, психбольной, еще было такое раньше слово, в общем, отклонения от психической нормы как ругательства, то это как раз вещь совершенно обычная, это есть и в разных языках, и где угодно, и всегда было, когда, грубо говоря, психологический диагноз используется в качестве ругательства. В этом нет ничего концептуально нового и интересного. Есть новые слова на эту тему, скажем, неадекват и невменько- два новых ругательства, они абсолютно новые, даже отчасти интересные со словообразовательной точки зрения. Но с концептуальной они абсолютно не интересны, потому что это совершенно стандартная идея, что вот псих- вот это ругательство. А вот когда хвалят человека сообщением о том, что у него нет отклонений от психиатрической нормы, вот это, действительно, очень новая для русского языка и русской культуры идея, и она мне представляется очень важной и кроме того она вкладывается в более широкий такой круг языковых изменений.
Дело в том, что, если мы посмотрим на другие новые слова и новые значения, мы увидим, что есть общее направление, стремление к какой-то норме, например, если мы посмотрим, как ворвалось буквально в язык слово комфортный. Стало страшно популярным, очень важным, относимо ко всему мы говорим: комфортная погода, комфортные отношения, мне с этим человеком комфортно, комфортная атмосфера в коллективе. Это же совершенно все новое. Такого прилагательного вообще не было, в отличие от других, у которых просто новые значения появились. Этого прилагательного не было вообще, было слово комфортабельный, которое имело очень узкое значение- комфортабельная мебель, автомобиль, что-нибудь такое, а слово комфортный- это вообще новая вещь. Вот комфорт тоже, так же как успех — это слово было раньше, но комфорт выбился в число эссенциальных ценностей, важных вещей, к которым стоит стремиться, о которых стоит мечтать и говорить. И поэтому- вот что такое комфортный? Комфортная погода- это ведь не тогда, когда человек стоит на утесе, его ветер сшибает с ног, и брызги в него летят: «Есть упоение в бою и бездны мрачной на краю». Это прекрасно, это замечательно, это величественно, но никто не скажет, что это комфортная погода. Комфортная- это значит ни тепло, ни холодно, так очень приятно ветерочек обдувает, то есть внимание вот к такому, к тому, что человека окружает повседневно, не выдающееся, а просто создающее приятный фон для жизни. Это важная вещь.
И то же самое со словом гламур мы видим. Что такое гламур? Это вот такая красивость. Дело в том, что красота для русской культуры, всегда связана опять же с чем-то таким выдающимся. Это не обыденное понятие. Красота- это вот искусство, какие-то большие вещи. А вот мелкая красивость повседневная- это то, что считалось неважным всегда. И поэтому вдруг стало так популярным слово гламур. Не по каким-то там причинам, а потому что оказалось, что людям-то хочется жить сегодня и в своей повседневности, иметь приятные красивые вещи, а слов-то нет для того, чтобы эти желания даже описать, ну потому что просто по-другому была устроена культура. И вот сюда же все эти адекватный, вменяемый вписываются. Очень как-то- если посмотреть на много слов и исследовать то, как они меняются- очень получается все системно.
Значит, еще одно слово, которое вызывало страшное раздражение, когда оно появилось- это слово креатив, креативный, креативщик. Тут я привела слова Сергея Чупринина, такого литератора знаменитого и критика, вот он рассказывал, как он ненавидит слово креативный, и пояснение очень характерно: «Я сам так и не обучился обертывать плоды литературного труда в красивую бумажку, непременно с бантиком». Ну, во-первых, что такого отвратительного в бумажке с бантиком? Ничего, в общем, нормально, но... О чем он здесь говорит? Что он успеха, в западном смысле, в такой мере не достиг, потому что он выше того, чтобы как-то презентовать свой труд- обертывать в красивую бумажку и так далее, тут все совершенно замечательно. Слово креатив также наряду с гламуром было одно из слов, которое вызывало наибольшее раздражение, когда оно появилось. Действительно, оно появилось сначала в такой специальной речи как термин в речи рекламщиков и так далее. Но это не очень интересно, когда в специальной речи слово появляется, а вот когда оно из специального жаргона попадает в общую речь и вдруг с совершенно какой-то фантасмагорической скоростью начинает распространятся, это значит, что тут тоже чего-то не хватало. Какая-то идея, которая отсутствовала и вдруг появилась, а слов-то нет для нее. И тогда хватается вот что-то такое, не всегда красивое, не всегда удачное, но срочно нужно какое-то слово. Между тем, слово креативный, вообще-то, очень любопытно устроено именно в концептуальном отношении. Говорят, что вот схватили иностранное слово, это такое низкопоклонство, зачем мы взяли иностранное слово, когда у нас есть свои прекрасные русские слова — творческий, созидательный и так далее. Но тут все не так просто. В Русской культуре, она отличается некоторым таким целомудрием. О чем идет речь? Что есть какие-то высокие понятия, для которых существуют отдельные слова. И захватывать эти высокие слова какими-то повседневными вещами не очень хорошо, поэтому в русском языке для многих важных понятий по два термина: правда- истина, добро- благо, долг- обязанности и так далее. Одно, так сказать, для мира горнева, другое для мира дольнева, вот для повседневности. И хватать важные такие вещи и применять их в повседневной жизни, в общем, не всегда хорошо. И, безусловно, слово творчество, творческий - это такое высокое слово в русском языке, которое вот просто так применить невозможно. Даже, когда мы слышим, как какая-нибудь поп-звезда говорит о себе: «В моем творчестве», мы смеемся, мы чувствуем, что здесь слово употреблено не адекватно. Пушкин- да, у Пушкина творчество, а тут какое же творчество, тем более, когда человек о себе говорит «мое творчество», еще дико не скромно как-то, вульгарно и так далее. И вот представим себе, что в рекламах о вакансиях пишут: «В отдел рекламы требуются творцы с опытом работы». Ну, конечно, это абсолютно было бы невозможно. Не потому стали использовать слово креативный, что это низкопоклонство, наоборот, потому что слово творчество слишком прекрасно для того, чтобы его применить к такой ерунде и использовать.
Когда на российском рынке в девяностые годы появилась компьютерная фирма «Acer», она неудачно появилась на русском рынке с рекламным слоганом: «Встречайте создателя!», что было встречено очень негативно, потому что понятно, что слово Создатель, какие имеет аннотации и вдруг вот эти какие-то компьютерщики вдруг они так себя называют. Поэтому совершенно очевидно, что у других слов есть пары: правда и истина, а слову творчество вот не хватало этой пары, как бы то же самое, но в прикладном варианте, без особых претензий на вечность. И поэтому совершенно понятно, что слово креатив, креативный прижилось очень быстро. Другое дело, что дальше, когда слово появляется в языке, там с ним происходят обратные процессы, как-то оно осваивается, видоизменяется, меняется оценочный потенциал, где-то появляется иронический, ну, в общем, там тоже как бы все эти механизмы известны лингвистике. Можно наблюдать, как слово попало, дальше происходит какая-то жизнь тоже очень интересная.
Надо сказать, что сейчас очень велик интерес вот к этим самым языковым изменениям, потому что люди чувствуют, что действительно язык лежит где-то очень близко к идентичности человека. Когда происходит что-то с языком- это что-то такое происходит очень глубокое, очень важное, что язык - это не просто упаковка для смысла, язык очень близок к самой сути человека. И поэтому сейчас не случайно, что стали очень популярны вот всякие, например, группа есть «Словарь перемен». Происходят выборы слова месяца, слова года, и людям, действительно, очень интересно участвовать в этих обсуждениях, потому что видно, что такая жизнь языка отражает жизнь общества.
Ну вот, например, здесь мы видим (изображение), я взяла произвольное какое-то голосование на каком-то этапе по поводу слова месяца, года, там что-то такое. И мы очень хорошо видим, просто посмотрев на верхнюю часть этого списка с результатами голосования, просто мы сразу видим такой слепок, что вот людей в этот период интересовало. Мы видим, что по сравнению — ведь эти все «слово года» и так далее- это же все в мире существует давно, и если мы сравним с тем, что вот у нас, то сразу хорошо видно, что да, есть селфи. Селфи был в какой-то момент в английском словом года, а в прошлом году было селфи-стик- вот эта палка для селфи, ну такое техническое достижение. Или там гаджет, лайфхак, какие-то вещи, связанные с техническим таким обеспечением жизни, это есть. Но мы видим, что гораздо больше совсем другого. Что интересует людей? Вот троллинг как такое явление интернет- коммуникации, очень характерное для последнего времени. Шубохранилище. Понятна история вся с Якуниным, Навальным, обсуждение. Эта тема, которая волнует людей, поэтому слово выбилось куда-то в верхнюю часть этого списка. Фейк- подделка, но, конечно, оно сюда попало не из разговоров о ювелирных изделиях или произведениях искусства, имеются в виду информационные фейки. Эта тема была актуальна все последнее время, когда появляются поддельные картинки, поддельные сообщения, поддельные новости, вот фейк это или не фейк- понятно, что это такая острая тема, поэтому сюда попал. Ну, левиафания, понятно, связанная с фильмом Звягинцева и так далее. Ну это то, что было какое-то время назад. Буквально пару дней назад появился уже список такой, уже произошло голосование- «Слово года 2015»- мы тоже видим здесь совершенно такую понятную картину, в общем, даже в какой-то степени предсказуемую, мы видим, что и беженцы, санкции, антисанкции, санкционка вот в первой части списка. И опять то же самое соотношение. Есть часть слов про жизнь, а часть слов про интернет- коммуникацию. Вот этот, может быть не все даже знают, кто не очень сидит в интернете, этот Мем Карл,- ну, судя по тому, что народ смеется, я думаю, многие знают, - когда там пишут, например: «Его зарплата 200 тысяч рублей». 200 тысяч, Карл!». И так каждому вот повторяется и прибавляется, что «Он уехал на Канары. На Канары, Карл!».
Из Барона Мюнхгаузена...
Нет, нет, Это с американского фильма мем, совершенно про другое, очень смешной там есть, уже многократно выясняли, а с Карлом, который в «Бароне Мюнхгаузене»- это совпало случайно. Вот это: «Они положили сырой порох, Карл!» И даже я сама там по этому поводу шутила, новая версия: «Они положили сырой порох. Сырой порох, Карл!» Нет, нет, «Сырой порох, Карл» там этого нет».
Источник известен, там ведь важно не только слово Карл, важна вот сама эта синтаксическая конструкция, когда говорится какая-то фраза, потом повторяется ее самая важная часть и после этого говорится Карл. В «Мюнхгаузене»: «Они положили сырой порох, Карл!», там нет этой конструкции, там не повторяется. Я и говорю, что должно было бы быть так: «Они положили сырой порох. Сырой порох, Карл!» или «Сырой, Карл!» - вот как-то так. Этого нет, конечно. Ну, короче говоря, этот самый мем Карл был в последнее время очень популярен. Причем очень интересно- появляется, быстро- быстро раскручивается, становится популярным, встречается в каждой фразе, начинает дико раздражать, появляются какие-то пародии, еще что-то, «Не могу больше слышать этого Карла!» и так далее. Интересная вещь.
Ну мы видим все разные темы: стартап и опять запрещенка, опять левиафан там и так далее. Вот там помимо слова года есть еще выражение или фраза, ну вот мы тоже видим (изображение): Немцов мост; ИГИЛ(запрещенная в России организация) и так далее; я Шарли; битва холодильника с телевизором, ну, какие-то совершенно понятные вещи.
Еще там есть такой раздел «Антиязык». Вот ругательства мы видим на первом месте, практически с одинаковым результатом делят: Обама -чмо и ватник. Как мы видим, между прочим, равновесие с разных сторон, потому что Обама- чмо понятно, кто говорит, а ватником ругается совершенно другая часть.
Так что, просто анализируя такого рода опросы, тоже можно многое понять о состоянии умов. Но тут еще важен сам интерес к этой сфере. Люди действительно чувствуют, что это неслучайно, что какие-то слова вдруг часто произносятся, что в этом что-то такое важное отражается, и хорошо бы понять что.
Следующее, о чем я хотела бы сказать, вот я уже начала немножко об этом говорить. Вот слова меняются, меняется их значение, меняется ассоциативный потенциал, меняется оценочный потенциал, но как это происходит? Ведь, как я уже сказала, слова существуют не в словаре, а в реальной речи конкретных людей и разных притом, представителей разных поколений, и это все сосуществует. И время от времени происходят какие-то мини- драмы , когда сталкиваются разные понимания слова или разные ассоциации со словом у разных поколений, у разных групп людей.
Вот расскажу историю, связанную с писателем Лимоновым. История такая. В свое время, 3 года назад, был марш в Москве против антисиротского закона. И после этого- люди прошли маршем по городу- после этого Лимонов дал интервью, в котором журналист ему говорит: «Вот марш люди прошли, холодно, но все тепло оделись, в дубленках». И Лимонов отвечает: «Да! Вот это ключевое слово- оппозиция в дубленках! Вот они надели дубленки и в этих своих дубленках они перешли Рубикон и оторвались от народа». Это чрезвычайно показательно, потому что, я очень хорошо помню время, когда дубленка действительно была символом красивой жизни, это было в семидесятые, примерно, годы в России, в Москве, когда это действительно было символом. Фильм, может быть многие помнят «Дневной поезд», в котором Терехова и Гафт играют, и вот там есть замечательная такая фраза: «Престижная женщина, как дубленка, как третья модель «Жигули». Ну, понятно, что третья модель «Жигули» сейчас никому не пришло бы в голову считать, что это очень престижно, но точно так же и дубленка, конечно, ее статус ценностный, культурный статус ее с тех пор изменился. Я помню, что когда я училась в школе, как раз в семидесятые годы, в журнале «Юность» был даже опубликован некий рассказ, который назывался «Белое чудо», вот как сейчас помню. Суть там была такая, что девочке где-то там привезли, откуда-то добыли белую дубленку. И у нее по этому поводу невероятного накала переживания, она думает об этом, пытается осмыслить и в конце концов отказывается ее носить. Почему? Потому что она опасается, что потенциальные ее кавалеры, влюбятся не в нее, а в ее прекрасную дубленку. То есть понятно, что это не просто предмет, а вот некоторый такой символ, символ благополучия, символ жизненного успеха. Вот дубленка - значит действительно жизнь удалась. Причем, когда я стала об этом думать- на ловца и зверь бежит, как известно- мне попалась запись моей коллеги, которой старшие какие-то родственники рассказывали такую историю. Как раз в семидесятые годы, Евгеньева, лингвист, руководитель Малого, ну и Большого тоже, ну Малого академического словаря. Она на заседании, вот когда они писали этот словарь, требовала, чтобы про дубленку было написано — «одежда бедняков». В семидесятые годы. Ей пишет коллега: «Как она умудрилась не заметить, что к тому моменту уже 10 лет весь советский народ сходит с ума по дубленке Анук Эме в фильме «Мужчина и женщина»? Ну вот, действительно, эта дубленка- это было представление о чем-то ну невозможно прекрасном, вот просто ничего прекраснее быт не может. И, конечно, ну какая одежда бедняков? Это было совершенно анекдотично в тот момент.
Но точно так же анекдотично, когда Лимонов сейчас говорит, что вышли в дубленках, что это такое, самое престижное, оторвались от народа. Но это очень смешно, как тогда на 30 лет отстала Евгеньева от реальной жизни, так и тут, а Лимонов-то как раз уехал-то в это время, и у него осталось представление о том, что дубленка, что это что-то. Между тем, на самом деле, про одежду — это важно. Действительно, одежда имела символическое значение в этих самых зимних протестах московских. Дубленка, конечно, нет, кроме Лимонова про это не говорил никто. Но пропаганда официальная пыталась назвать эти московские протесты, в которых, действительно, была большая доля интеллигентной публики, «революцией норок». Там такая идея, что вот они все зажрались москвичи эти, в норковых шубах пришли. В норковых шубах. Но это как-то не очень привилось, потому что и норковые шубы уже как-то не так актуально, а вот что было действительно актуально - это как раз наоборот- горнолыжные костюмы и вот такие куртки из современных, - что было новое, конечно, именно, что было много молодежи такой продвинутой, хипстеров, вот в этих, каких-то необыкновенных куртках, волшебных, легких и теплых и горнолыжных костюмах. А кроме того, я прекрасно помню, тогда в список слова месяца, слова декабря, по-моему или января, я забыла, попало слово термобелье. Потому что очень активно обсуждалось все это термобелье, которое как раз очень хорошо для уличных мероприятий, то есть, конечно, если в реальности говорить о том, что было важным каким-то компонентом одежды, там вот это. И здесь, действительно, такая драма, когда сталкивается картина мира, вернее кусок от картины мира, который сохранился в этом слове дубленка. Вдруг оказывается совсем другой круг ассоциаций. Это очень интересно, и этого очень много и, кстати говоря, если говорить о предметной лексике, там часто бывает очень забавно, когда слово одно и то же, и вроде бы у него даже значение не поменялось, но картинка и весь круг ассоциаций совершенно другой.
Надо заметить, что тут много есть разных факторов. Вот я только что рассказывала, что очень многое в языке системно, то есть какие-то смысловые изменения системны и так далее, но с другой стороны, в языке очень много есть еще и случайного. В каком смысле? Мы ведь воспринимаем слова, мы думаем, что мы воспринимаем слова, слова как таковые, сами по себе, на самом деле очень многое зависит от того, каким путем слово пришло в язык. Это можно сравнить с сценой из романа «Анна Каренина», когда Анна влюбилась во Вронского и сразу после этого она приезжает, и ее муж встречает на вокзале, и она думает: «Ах, боже мой, отчего у него стали такие уши?». Причем здесь замечательно совершенно, гениально Толстой написал не то , что Анна вдруг обратила внимание на его уши, «от чего у него стали такие уши?» У нее чувство, и поэтому у него «стали такие уши».
Так же и со словами. Если слово приходит из какого-то источника, который нам неприятен, который нас раздражает, нам кажется, что само слово отвратительное, вульгарное, грубое и так далее. И то же слово мы восприняли бы совершенно иначе, если бы мы узнали его из другого источника. Я этот тезис проиллюстрирую одной тоже совершенно замечательной историей, связанной со словом сосуля. Ну все помнят, большинство носителей литературного русского языка впервые узнали это слово, слово сосуля, от Валентины Ивановны Матвиенко. А это была, вот я напомню, ужасная зима, она была тогда мэром Петербурга. Ужасная была зима, то есть огромные сугробы, до пояса, начинались прямо от дворцовой площади, пройти было, вообще невозможно, глыбы льда висели на крышах и падали на людей, и снегоочистители сбивали там, гибли люди, просто их сбивали снегоочистители. И тут является Валентина Ивановна, она же всегда в такой шубе, как раз в шубе, с бриллиантами, с прической такой и, значит, с важным видом говорит, что с сосулями надо бороться при помощи лазера. И вот как-то все это сошлось вместе, вот этот ужас петербургской зимы, безнадега, раздражение страшное, и вот это несоответствие благополучного такого мэра, у которого все хорошо, в общем, как-то это все сошлось в одной точке, и этой точкой было слово сосуля, которое стало страшным объектом раздражения, ненависти, высмеивания, все писали, какое ужасное грубое слово, наверное, она его узнала от этих самых дворников, которые эти самые сосули не чистят, вообще там безграмотные и так далее. Огромное количество и картинок было, и стихов. Самое знаменитое было стихотворение Павла Шапчица, такое:
«Срезают лазером сосули,
В лицо впиваются снежины,
До остановы добегу ли,
В снегу не утопив ботины?
А дома ждет меня тарела,
Тарела гречи с белой булой,
В ногах резиновая грела
И тапы мягкие под стулом»...
Ну и так далее, там очень длинное стихотворение, здесь, значит, высмеивается способ обратного словообразования с потерей суффикса. Между тем, греча- это, конечно, в Петербурге вполне обычное слово, ну а если посмотреть на все эти снежины, остановы и тарелы, то, в общем, тоже в русле тенденций современного словообразования, вот этот способ обратного словообразования, когда усекается суффикс, слово становится таким мужественным. Чрезвычайно популярен, там какой-нибудь «проба на трехе», то есть пробка на третьем транспортном кольце или мое любимое еще выражение «подтяги в поряде», то есть подтяжки в порядке, хорошие подтяжки, или там флэша- вместо флэшка , запара вместо запарка, но это тоже, наверняка, многие слышали. То есть это такая вообще характерная тенденция словообразования. Я к чему это говорю? Вообще-то, слово сосуля- это такое нормальное старое слово, и в диалектах его очень много, его можно найти в текстах таких приличных писателей, как Василий Белов, Борис Шергин и так далее, и, разумеется, его Матвиенко со своими прическами и бриллиантами сильно скомпрометировала. Но если бы мы узнали это слово, например, от Набокова, вот: «Песком, будто рыжей корицей, усыпан был ледок, облепивший ступени крыльца, а с выступа крыши, остриями вниз, свисали толстые сосули, сквозящие зеленоватой синевой, сугробы подступали к самым окнам флигеля, плотно держали в морозных тисках оглушенное деревянное строеньице». В общем, совершенно замечательно, если бы пришло оттуда это слово сосуля, то нам бы казалось — какое милое старомодное слово, из какой-то прежней жизни, уютной и прекрасной. Но вот не повезло, теперь надолго ему, и не факт, что удастся ему стереть с себя этот налет ужасный лазеров, бриллиантов.
Сосулька что-то маленькое, «к» как уменьшающий суффикс, а сосуля или сосулище - это уже...
Вы понимаете, эти суффиксы, они же не совсем уменьшительные. Хорошо, когда мы не знали слово сосуля, мы как говорили? Да, тапы, тарелы- здесь это обыгрывается в этом стихотворении. Когда мы не знали слово сосули, как мы говорили? Огромные сосульки, метровые сосульки, ничего нас не смущало. Просто опять же в языке так устроено, что когда есть противопоставление: сосули и сосулька, то тогда мы уже видим хорошо и педалируем эту разницу- это большая, это маленькая. Когда два есть. А когда одно что-то есть: и сосуля маленькая или большая, и сосулька будет маленькая или большая, уже там в этом значении в нем нет, оно появляется только при наличии противопоставлений.
Так вот. Про сосулю сказала. Действительно, очень интересно, у слова, как у человека, своя история вхождения в язык. Мы вот иногда думаем, что слово, оно, вообще, такое, вообще такой у него смысл, вообще такая у него окраска. А вообще оно такое, потому что жизнь вообще такая. Это все совершенно не так. Это все гораздо сложнее и сопряжено с большим количеством обстоятельств. Например, очень часто нам кажутся смешными слова, которые когда-то пытались проникнуть в язык, но ничего не получилось, и они забылись. А слова, которые удачно в языке обустроились, нам кажутся совершенно нормальными. Там какие- нибудь мокроступы кажутся нам дико смешными. Вот потеха. Кто мог предположить такую глупость, что такое дурацкое слово может прижиться? А почему глупость? Какое-нибудь самокат и паровоз, совершенно в том же духе, и ничего, прижились. Если бы мокроступам больше, то никто совершенно не смеялся бы, а наоборот, все бы ужасно потешались, что когда-то было такое ужасно смешное слово- не то галоши, не то калоши вместо нормальных обычных мокроступов. Или слово летчик нам кажется сейчас чем-то само-собой разумеющимся. А ведь совершенно не факт, что оно прижилось бы. Но вот прижилось - хорошо, а не прижилось бы, нам бы казалось таким же смешным, как мокроступы. Слово летчик используется где-то с 1910-ого года, примерно. Ну вот в газетах за десятый год оно встречается. Но, однако, еще в двенадцатом году Блок называет свое стихотворение «Авиатор» и использует в нем слово летун вот в этом значении, а не летчик. То есть в это время еще слово летчик не совсем прижилось, казалось каким-то странным и искусственным. Видимо, летчик вместо авиатор, было что-то вроде мокроступов вместо калош. Не зря же возникла такая легенда, многие думают, что это не легенда, а правда, но это легенда, что слово летчик изобрел Хлебников в пятнадцатом году. Но как мы видим, оно с десятого уже употребляется.
В 1984 году поэт Борис Слуцкий писал:
« Понадобилось перешагнуть порог небес,
Чтобы без всяких отсрочек
Слово «летун» придумал Блок,
И Хлебников чуть поправил — «летчик»
Понятно, это все не так, но тем не менее у Слуцкого сохранилось.
Вот мой любимый сюжет с неприжившимся словом, печальная история слова неделимая. Как часто случалось в русском языке, в его истории, одно и то же слово одновременно и заимствовалось, и калькировалось, то есть переводилось по частям. Ну и дальше часто происходило какое-то распределение значений и так далее. Вот, скажем, часто приживались, либо одно вытесняло другое, ну иногда приживались оба, как-то распределив между собой сферы влияния, скажем, объект и предмет, это же одно и то же, только объект — это заимствование, а предмет- это переведено по частям, калька. Понятно, что в современном языке объект и предмет — не совсем одно и то же, они распределили между собой значения. Ну так вот. Французская l'individu , восходящая к латинскому слову individuus , - неразделимый, неделимый, было усвоено вполне русским языком, более того даже в нескольких вариантах, у нас есть и индивид, и индивидуум, и индивидуальнось. Тоже прижилось это не сразу, потому что непонятно было, как это склонять? Можно найти в начале XIX века такие смешные формы: индивидуов, индивидуам в разных падежах, но потом приспособили- ненужное отрезали, нужное, суффиксы какие-нибудь, добавили и так далее. Но существовала и калька, не только заимствование, существовала калька неделимая, вот то есть точный перевод этого l'individu. Вот читаем: «Целые природы составлены из неделимых» или там «Не целое живет, а живут неделимые, которые одни могут страдать...» и так далее. Не буду читать много примеров, причем, между прочим, оно не сразу окончательно погибло, долго еще существовало. Еще в дневнике Пришвина 1928-ого года читаем: «Реальность в мире одна- это творческая личность, творческая неделимая». Или там у Бердяева: «Индивидуум есть неделимое, атом». Но в целом, можно сказать, что слово неделимое в этом значении в русском языке не прижилось. Можно рассуждать о причинах, понятно, что там некоторая сложная история, связанная с внутренней формой, что неделимая понимается, как далее неделимая, атом, а индивидуальность, скорее как соотношение, вернее как уникальное сочетание. В это я не буду вдаваться, но факт то, что неделимое не прижилось. И любопытно, что критиковал это слово еще Жуковский в заметке конца 1840-х годов «Философический язык»: «Говорят неделимое, чтобы выразить individu; едва ли это слово останется в употреблении...». Действительно, был прав- не осталось. «... Оно не выражает вполне соединенного с ним понятия». Ну и так далее, там рассуждает про понятия. «...Впрочем, понятие individu не может быть выражено в разных случаях одним словом; например, мы не можем употреблять слово неделимое в таких контекстах<...> это неделимое у меня нынче обедает; этот неделимый очень глуп; его неделимость мне несносна», то есть его индивидуальность, «... это понятие должно быть раздроблено на многие...» и так далее. И дальше Жуковский говорит совершенно замечательную вещь: «Слово упрямо и причудливо, его нельзя взять силою, оно прячется от нас, когда мы его ищем и кличем, и вдруг является там, где мы его найти не ожидаем. Слово есть откровение». Вот очень правильно сказал Жуковский, действительно, слово упрямо и причудливо. Русский язык приспособил для описания человека и слово лицо, и слово личность, и индивидуальность и индивидуум. И вот несчастному этому неделимому места все-таки не нашлось среди этого. Сложилось бы все немного иначе, мы бы прекрасно говорили: «Меня восхищает его яркое неделимое» и совершенно не видели бы в этом ничего такого особенного и смешного.
Это про историю вхождения разных слов. У многих слов это, действительно, драматическая какая-то история с разными удачами, неудачами, везениями. Можно привести, пожалуй, еще замечательный пример — это слово волнительный, волнительно. Это слово, ну как бы его все не любят, оно считается некультурным, говорят, что нельзя говорить волнительный вместо волнующий. Оно такое немножко жеманное, неприятное и так далее. Так и есть. Волнительный — это не совсем хорошо, лучше говорить волнующий. Но только люди часто думают, что это само по себе такое плохое слово, вот оно неудачное каким-то образом, почему-то. Из-за этого не надо его говорить. На самом деле - слово как слово. Мы же говорим трогательный, но волнующий. Сложилась бы ситуация немного иначе, мы бы говорили трогающий и волнительный. Это вполне могло бы быть, если бы чуть-чуть по-другому как-то звезды расположились. Слову волнительный не повезло. Оно существовало давно. Иногда приходится читать, что это сейчас придумали слово волнительный, иногда даже говорят, что такое комсомольское слово, вот его придумали поздние комсомольцы, в позднее советское время и так далее. Это совершенно не так. Мы читаем в дневнике у Толстого, например, «Можно и при самом волнительном зрелище оставаться спокойным и радостным, а можно, лежа в постели, себя измучить своими мыслями»,- пишет Толстой, не в дневнике, вернее, а в письме. У Набокова там встречается: «Волнительно говорил он...» и так далее. Здесь какая история с ним произошла? Это слово ввел в моду, действительно, оно некоторое время стало употребляться очень активно, по-видимому, Станиславский вместе с актерами своей школы. И совершенно даже понятно, почему захотелось иметь еще кроме слова волнующий еще и другое слово, слово волнительный, почему оно понадобилось? Потому что слово волнующий к тому моменту уже захватило очень широкий спектр эмоций, в том числе и таких общественных, вот, например, волнующее событие- полет человека в космос. Какие-то такие вещи. То есть такие эмоции общественные, которые могут коллективно переживаться. Толпа, волнующий момент.., что-то в этом роде. А вот хотелось Станиславскому и кому-то другому, чтобы еще было слово, которое бы подчеркивало более такой частный характер переживания, поэтому и вошло в моду слово волнительный, наряду с волнующим. И конечно, полет в космос- это не волнительный момент уж никак. Так никто не говорит. Это волнующий момент, а волнительный- это какие-то сугубо частные межличностные переживания. И дальше все могло бы сложиться неплохо. Но как-то это слово не смогло выйти за пределы такого театрального кружка, полностью оторваться от него. Еще долго после этого, еще там где-то до шестидесятых годов, можно прочитать, что люди говорят: «Так говорят только актеры», или именно при описании у Аксенова в рассказе про старую актрису говорится, что вот такая у нее была мхатовская манера, она говорила волнительный вместо волнующий и так далее. То есть долго. Потом, вот эта идея, что это именно актеры так говорят, ушла, но не до конца. В этом слове осталось какое -то такое неприятное жеманство. Причем именно не по смыслу, по смыслу оно совершенно нормальное, то есть это как бы синоним слова волнующий, но только сосредоточенный на более частных, на более человеческих переживаниях. Но вот остался этот налет жеманства, актерства, актерства не в таком прямом смысле, не то, что это актерский жаргон, а вот какой-то такой неприятный. Кажется, что человек выпендривается и хочет как бы продемонстрировать какую-то свою отсутствующую интеллигентность, говорит: «Такой волнительный момент, ах!» И многих людей сильно раздражает. Действительно, слово окрашено не очень приятно. Но увы, такая у него неудачная судьба. Могло бы сложится иначе, а сложилось плохо.
Вот. Это я хотела подчеркнуть, что много случайного. В частности случайного в судьбе слов, в их стилистической окраске и так далее.
Теперь с другой стороны. Я уже отчасти начала об этом говорить, что в некоторых словах поразительным образом отражается эпоха, причем, эпоха совершенно конкретная. Например, в позднее советское время было такое яркое слово достать. У Грибоедова в «Горе от ума» Хлестов говорит о Загорецком: «Лгунишка он, картежник, вор, я от него было и двери на запор;
Да мастер услужить: мне и сестре Прасковье
Двоих арапченков на ярмарке достал,
Купил, он говорит, чай в карты сплутовал...»
Понятно, что это совершенно не то достать, которое мы помним по советским временам. Это действительно раздобыл, «то ли купил, то ли в карты». Советское достать имеет такое значение- купить, то, что трудно найти в магазинах по знакомству или с переплатой. И, кстати говоря, очень забавно вот это слово переплата, тоже ведь в нем вот все, абсолютно все видно. Слово переплата, если сравнить его со словом накрутки, которое было очень популярно в девяностые годы. Переплата- это когда есть госцена, а спекулянт продает дороже. То есть мы переплачиваем, он себе забирает часть денег. А в слове накрутки закреплено совсем другое представление о том, что, вообще, между потребителем и товаром есть цепочка посредиков, и что, вообще, экономика- это, в основном, перепродажи. Ну то представление, которое, действительно, очень яркое было в девяностые годы. Слово переплата- это такое позднесоветское, а накрутки- это такое раннепостсоветское. Вот, возвращаясь к переплате, я помню, я случайно подслушала в детстве, как мама разговаривает по телефону с тетей, и они что-то такое сговариваются мне подарить дефицитное на день рождения, и вот я слышу, мама страшным шепотом, чтоб я не услышала, говорит в трубку настойчиво так: «Переплата моя». Это, действительно, совершенно замечательно - вот это достать и переплата. Опять же я очень хорошо помню, когда в восемьдесят шестом году у меня родился первый ребенок, ему нужна была коляска, и вот мой отец, покойный, тогда где-то у смежников на заводе раздобыл эту коляску и сказал мне: «Ты там только не очень рассказывай, что папа достал. Противно». Вот в этом слове достал очень хорошо чувствуется унижение, когда нельзя просто купить, а надо достать каким-то образом, найдя каких-то знакомых, вступив в контакты и так далее.
И таких слов очень много. Есть такие слова, диагностические, для эпох, так разные эпохи можно фиксировать по этим самым словам. Тут про разные слова можно рассказывать, я лучше хочу высказать еще одну мысль, которая для меня важна. Немножко про другое. Мне кажется, что сейчас происходит очень важный процесс, который мы, может быть, не достаточно хорошо осознаем, потому что нами владеют еще стереотипы времен русской классической литературы, но с тех пор многое незаметно изменилось, а именно- соотношение языка художественной литературы и литературного языка. Конечно, язык меняется, он не может не меняться, не меняются только мертвые языки. И все новое возникает сначала как неправильность, нестандартность, поэтическая нестандартность или речевая погрешность, но потом мы либо привыкаем, либо она так и остается каким-то казусом. И вот мы привыкли считать, и зачастую, по старинке, так и считаем, что генерирование новых смыслов в языке происходит так. Ну вот, если несколько огрублять: писатель, прозревая суть вещей, обнаруживает какое-то новое явление, находит для этого явления словесное обозначение и начинает использовать его в своих произведениях. Публика читает, проникается новым пониманием жизни и усваивает новое слово. Это слово дальше начинает жить своей жизнью и обрастает своими смыслами.
В качестве примера можно привести слово надрыв. Надрыв в психологическом значении - очень важное слово русского языка. И более того, это такое труднопереводимое слово. Это слово совершенно литературного происхождения. Вот в этом психологическом значении оно пришло из Достоевского, а именно, конкретно из романа «Братья Карамазовы». Где Достоевский это слово именно так целенаправленно вводил. Герои романа все время повторяют: «Надрыв, надрыв», и главы называются «Надрыв в избе» , «И на чистом воздухе» следующая глава называется. Особенно вот это слово надрыв связано с историей вот такой жертвенной и истерической страсти Катерины Ивановны к Мите Карамазову. Появление этого слова- там можно рассказывать длинную предысторию, что появление этого слова было необходимо, потому что сменилась эпоха, дворянские ценности, которые предполагали комильфо, то есть когда страдания- страданиями, а человек должен быть комильфо, должен держать лицо и так далее. Это было характерно для дворянского типа поведения, это сменилось разночинским типом поведения, с культом искренности чрезмерной, откровенности. Если читаем, скажем, роман Чернышевского «Пролог»- это типичное проявление разночинского стиля поведения. Вот слово надрыв очень важно было для Достоевского. Оно запечатлело целый важный этап смены типа поведения, смены опять вот ценностной модели, примерно в том же духе, о чем мы сегодня говорили, только там другие какие-то ценности, ну, грубо говоря, комильфо сменились на ценности последней правды. И вот тут слово надрыв в этот момент появляется, дальше происходит с ним процесс, в нем появляется какая-то вульгарность. Довлатов говорит: «Не люблю Андреева. Он пышный и с надрывом». Ну и так далее. Это целая история, но важно, что эта история совершенно литературная. Слово в языке прижилось, мы его используем не только в литературе. Оно хранит память об этом своем литературном источнике. Таких историй можно еще рассказать. Там, какой -нибудь нигилист, тургеневское слово, или еще что-нибудь. Вот важные слова и понятия часто имели такое культурное литературное происхождение.
Сейчас мы видим, что, в основном, происходит дело совершенно по-другому. Мы не узнаем слова от писателей, наоборот, писатели, подслушав слова, начинают как-то их использовать. Откуда берутся слова? Из каких-то дурных переводов, из рекламы, которую мы презираем, высмеиваем и так далее. Тем не менее слова, вот некоторые из них, приходят, в частности, я сегодня рассказала несколько таких историй, они приживаются, и потому что слова прижились, из этих слов мы узнаем, что что-то изменилось в нашей жизни. Совсем другой какой-то процесс. В другом месте теперь расположена творческая лаборатория языка. Вот это, мне кажется, вещь очень важная, и процесс, который не до конца еще, может быть, осознан. Вот на этом я хотела бы закончить и очень надеюсь, что вы мне зададите какие-нибудь вопросы.
Я представляю журнал «Филологические записки», он у нас еще XIX века. Тут Макс Мюллер «Наука о языке» впервые вышел, и там вопрос отношения означающего — означаемого автор рассматривал как болезнь языка, то есть то, что со временем слово получает какое-то новое значение, теряет исходное- это каким-то заболеванием...
Это, видимо, знаете с чем связано, я думаю. С тем, что филология раньше, в XIX веке, она была основана на изучении мертвых языков. Мертвых- ничего плохого, но они просто по-другому живут. И, действительно, первое время к живым языкам подходили как к мертвым. Сейчас скорее другое, мы сейчас испытываем влияние типологических исследований, когда мы к своему языку подходим, как к описанию экзотических индейских языков. Вот мы смотрим- как будто что-то новое, незнакомое, пытаемся из употребления выловить смысл.
Ну вы практически уже и на вопрос ответили. Я вот и хотел вопрос задать, можно ли это считать болезнью или это естественное состояние языка, как какой-то вирус, который приживается и живет. Вот, как у нас вирусы живут, мы с ними так и существуем вполне?
Нет, ну почему же вирус? Язык- это же средство общения, язык нам нужен для того, чтобы понимать друг друга, описывать действительность, рассказывать друг другу, изучать, разговаривать и так далее. Но ведь язык, если язык мертв, если он не меняется, он не может соответствовать этой меняющейся действительности. Поэтому живой язык должен меняться. Это совершенно нормальная вещь.
А вот насчет, знаете, целых языковых пластов, я вот думаю, что, конечно, когда под западным влиянием мы имеем в виду разное религиозное там понимание, что там какой-то протестантизм, я имею в виду протест церковный против роскоши он в конце концов вот в индивидуализм вылился, который сейчас — роскошь в конце концов, как цель индивидуальности поставил. Вот у нас, конечно, немножко другие были восточные традиции понимания отношения индивидуального и общественного, поэтому нам, конечно, успешный человек- это лично успешный, а не на общество успешное. Но вопрос, как вы думаете это вот имеет... потому что когда вы говорите о высоких смыслах и низких смыслах, надо понимать, что сакральное - это же религиозное, что сформировало язык русский литературный?
Нет, не совсем сформировала, конечно, есть влияние, разумеется. Религиозное мировоззрение во многих случаях оказывает влияние на язык, но не надо отождествлять язык с религией. Разумеется, язык живет какой-то своей жизнью и отчасти чего-то берет... Конечно, то, что в Русском языке так сложилось, что есть вот этот вот дуализм, когда есть высокое и низкое, это, разумеется, связано с особенностями православия, там всей этой историей религиозной, безусловно, тут никто не будет спорить. Я хотела только возразить, вы сказали, что там, в западном обществе, роскошь, самоцель и так далее. Мне кажется, что, скорее, наоборот. Если мы посмотрим на поведение большинства наших богатых людей, то наоборот мы видим, что это у них роскошь- как самоцель, у большинства из них. А если мы посмотрим на западных богатых людей, там наоборот как раз есть уже понимание того, что цели более высокие, что богатство — это средство.
Мне хочется к реальности нашей немножечко вернуться от высоких материй. Хотелось бы услышать ваше мнение о сегодняшнем состоянии русского языка. Ведь если, не зная английского того же, то очень трудно понять, о чем идет речь. Ну я всего несколько... фейки вы назвали, хипстеры, флэшмобы, коворкеры, девелоперы- это уже привыкли. Недавно прочитала у Собчак появились свои эти фолловеры, фрилансеры, ну и так далее. Не зная иностранного языка, очень трудно понять. Во Франции, по- моему, года полтора или два они приняли закон о том, чтобы наказывать средства массовой информации, если аналоги есть. У нас Жириновский с его причудами стабильными...
Да, это я помню, они еще любят сказать, что вот, давайте издадим закон, будем наказывать и давайте попросим прессу пропиарить эту инициативу.
Ну а какие-то действия каких-то компетентных органов, которые работают с русским языком, какие-то меры предлагается принимать, чтобы избегать этих иностранных слов? Русский язык сам богатый был, сейчас книгу покупаешь, учебное пособие, раньше обязательно было: корректор.
Вы сейчас несколько вещей говорите. Значит, что касается заимствований. Эта дискуссия- нужны ли заимствования, можно ли заимствовать и так далее, она же идет с XVIII века в русском языке. И абсолютно те же самые аргументы приводятся и так далее. Ну и мы помним, что было много заимствований и с французского, и много заимствований из немецкого, философские термины какие-то заимствовались из немецкого, финансовая терминология из итальянского и так далее. И слова осваивались языком, и не обедняли, а обогащали язык. Еще я упоминала Белинского и слово субъективный. Ведь страшно над ним смеялись, его пародировали с его этими заимствованиями типа субъективным. А сейчас мы живем и ничего, и думаем, а как без слова субъективный? Было бы очень трудно существовать. Ничего плохого. Язык берет то, что ему нужно, он осваивает заимствования, в этом, собственно говоря, ничего плохого нет. Другое дело, что это, вообще-то, для нормальной жизни языка очень естественно, что в нем есть западники и славянофилы. Есть пуристы и есть новаторы, так сказать. Это совершенно нормально, когда в языковой среде, определенной, есть люди, которые, как вы, стоят на страже какой- то оригинальности языка, чтобы не брать лишних слов, не заимствовать, а есть люди, которые любят тащить, как Белинский, заимствовать разные слова. И вот когда есть это противостояние, то разумеется, постепенно находится какой-то баланс: нужное остается, ненужное отбрасывается. Язык трудно испортить при помощи заимствований - здоровый, живой язык- ведь он переваривает эти слова, он как-то их осваивает, приписывает им новые значения и неправильно думать, что, когда мы заимствуем слово, мы берем его прямо из другого языка, переносим в свой. Это происходит не так. Слово в русском языке, оно же не только подвергается грамматическим изменениям- появляются там окончания и суффиксы, но и смысл его подлаживается, изменяется. Ведь какое-нибудь там слово кураж, например, оно же стало таким труднопереводимым словом русского языка. А между тем, это заимствованное французское слово, которое значит во французском языке совершенно не то, что оно значит по-русски. Но просто было взято, заимствовано, дальше с ним происходила работа, у него образовалось свое- постепенно выработалось- то значение, которое было нужно. Оно занимает некоторую клетку. Слова в языке- обычно не бывает полных синонимов. Когда появляются слова с одним и тем же значением, они как-то начинают притираться и распределять между собой эти значения. А чем больше в языке синонимов, тем тоньше мы можем выразить мысль. Поэтому, в принципе, заимствования при нормальном существовании языка перерабатываются.
Тут проблема не в этом. Опасность для языка не в заимствованиях, не в сленге, ни в чем таком. Опасность для языка состоит в том, если язык мало употребляется. Мало или однобоко. Во многих языках сейчас есть такая опасность, например, что в науке используется английский. Что на родном языке- шведском, датском, финском — люди перестают писать научные статьи. Ну зачем, если наука- вещь интернациональная, и им хочется все-таки, чтоб сразу достижение как-то попадало, становилось достоянием всего человечества, а не только небольшого количества носителей там, скажем, финского языка. И это, действительно, большая проблема, когда от языка отрезаются части, он становится как бы инвалидом, он не покрывает все сферы деятельности человека, вытесняется в сферу быта. То есть мы помним, в начале XIX века была большая проблема, когда русский язык существовал, в основном, как бытовой. На нем нельзя было ни умствовать, ни говорить о чувствах. Пушкин говорил: «У нас не достает слов для изъяснения понятий самых обыкновенных». Эти слова создавались, обкатывались, часто заимствовались. В результате- русский язык он очень, действительно, многогранный, покрывает все сферы нашей жизни и человеческой деятельности. Пока, вот например, с наукой, у нас этой проблемы нет, просто потому, что российские ученые, российская наука слишком оторвана от мировой. Ученые не достаточно хорошо знают английский, и большинство из них все-таки предпочитают писать по-русски. Это отрицательный процесс, который имеет такой положительный побочный эффект, что все-таки русский научный язык сохраняется. И вот я думаю, что это очень важная вещь, большая проблема. Я постоянно говорю со своими учеными, биологами, математиками, что мы надеемся, что постепенно русская наука будет больше интегрироваться в мировую, однако при этом надо не потерять научный русский язык. Мне кажется, что ученые должны писать статьи по-английски и поставить себе отдельно такой целью преподавать по-русски, учить студентов, разговаривать о науке по-русски, чтобы русский язык оставался полноценным, в частности русский научный язык сохранился. Мне кажется, это очень важно. Опасность я вижу в этом, а не в том, что заимствуются какие-то слова.
Уж очень много...
Не так уж много, на самом деле. Они просто на виду. Некоторые из них- это специальные слова, термины, в терминологии всегда было много заимствований, это нам не мешает. Просто, например, если вы не живете в интернете, вас раздражает эта интернет-терминология, она вам кажется какой-то ненужной и бессмысленной. А для тех людей, которые живут в интернете, эти слова совершенно понятны и нормальны. Некоторые из них уходят, заменяются, кстати, русскими словами, некоторые остаются. Это само по себе не страшно. Если почитать, опять же, критику времени Белинского, там точно так же: ну ужас, мы ничего не понимаем, все слова заменились немецкими! И так далее. Такое же было ощущение. Но вот опыт показывает, что и тогда это прошло, язык только обогатился, и сейчас, я думаю, не в этом опасность.
Здравствуйте, спасибо большое за лекцию, у меня маленький конкретный вопрос. Бытует мнение, что слово кушать носит тоже жеманный оттенок, и не стоит употреблять его воспитанному, образованному человеку, кроме как в отношении детей. И я прочитала даже что-то такое с мужчинами связано. Я нигде не могу найти в нормативных источниках подтверждение этому факту. Действительно это слово носит оттенок малообразованности какой-то?
Конечно, слово кушать очень трудное в этом смысле слово. Потому что, безусловно, у него есть такой элемент, ну, детский, так сказать. По отношению к детям. И то даже по отношению к детям это слово многих раздражает, и об этом очень много говорят. И не только детский такой, еще и лакейский - кушать подано. Об этом много говорят и давно, в начале XX века об этом много писали- невозможно сказать я кушаю и так далее, что так абсолютно неправильно, что так только официанты говорят. В этом смысле это так и есть, конечно, есть такие слова мещанские или жеманные, когда там по телефону отвечает жена, что супруг покушал и отдыхает, то здесь, конечно, совершенно определенный речевой портрет этой женщины складывается, потому что и супруг в бытовой речи, сели это не дипломатический протокол — мой супруг- говорит и покушал- про взрослого человека, тем более мужчину плохо, и отдыхает - в значении спит- такой эвфемизм тоже такой мещанский здесь, конечно, такой есть. Но к чему я веду. Что тоже не надо все доводить до абсурда. Потому что есть такое- вот многие люди выучили что-то и все, теперь их не собьешь, они готовы расстрелять каждого, кто по-другому говорит: и покушать, и кушать, и вот уменьшительные суффиксы вульгарно: и кушать, и пирожок, и хлебушек, маслице и так далее- фу, какая гадость! И так далее. Но здесь тоже как бы не надо слишком упираться рогом. Татьяна Толстая недавно написала пламенную речь, эссе или, не помню, что это было, пост в интернете, в защиту кушать, потому что да, это есть, то что вы говорите, но все же, если вы гостям говорите: «Кушайте , пожалуйста!», ну уж ничего страшного, в этом есть уют, какая-то домашность, какой-то такой обиходный оттенок. Это опасное слово. Если вы гостям, близким людям говорите: «Кушайте, пожалуйста!», - нормально. Но чуть в сторону- и уже в вашей речи появилось что-то неприятное, какой-то жеманный оттенок. Точно так же и с уменьшительными: водочки, пожалуйста, водочки налить - ничего, не страшно, но, если слишком много этой уменьшительности, можно, действительно, оказаться таким носителем просторечной вежливости. Там, скатерочку чистенькую вам, телеграммочку за рублик, дежурненькая- любимый мой пример - дежурненькая! На почте. Все знают, что кушать- плохое слово. Я бы хотела как раз подчеркнуть, что не надо его уж совсем вычеркивать из списка живущих.
